Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

– Но зачем? Наверное, они просто ослушались приказа. Их начальники, когда узнают… – И тут же вспоминаю документ, найденный в столе у папы, вижу, как на моих глазах человека забивают посреди улицы до смерти, и умолкаю.

– Начальники, да. Они-то и отдали им приказ убивать. Нас избивали постоянно. – Он делает паузу, тяжело сглатывает. Опускает глаза и, глядя на ветхий ковер, тихо, почти шепотом, продолжает: – В тот день… когда мы прибыли. Одного человека били так, что оторвали ему ухо. Другому выбили железным прутом глаз… А когда нас завели внутрь, то оказалось, что в лагере не хватает места. Я потом узнал: десять тысяч человек свезли туда… в этот ад всего за два дня. Нас некуда было деть, и потому весь первый день, всю ночь и весь следующий день нас продержали стоя. Еды не давали, воды дали к вечеру второго дня. Многим становилось плохо. Мой отец, дядя… Я не знаю, что с ними. Нас разделили при отправке, посадили в разные грузовики. Покидать свою группу не разрешалось. За попытку сбежать или хотя бы завести разговор с соседом нас били, а то и хуже.

Он снова умолкает, делает глоток бренди. Я нежно, старясь не задевать синяки и раненую руку, глажу его руки, колени.

– На третий день кое-кого из нас загнали в барак, если, конечно, это можно так назвать. – Язык у него слегка заплетается от выпитого. – На самом деле это был коровник без окон, без освещения, без тепла. Пола и то не было – одна ледяная вонючая грязь. Мы перемазались в ней по уши. Еще в бараке стояли койки, вернее, нары, дощатые, по четыре в высоту. Мы лежали на них, как вещи на полках. Туалета не было, даже самого простого вроде дырки в земле. А еще там было холодно, Хетти, такого холода я не испытывал никогда в жизни. Нас выгоняли из сарая и выстраивали снаружи на поверку. По нескольку раз в сутки, и днем и ночью. С нами обходились хуже, чем со скотом. Часами напролет заставляли стоять во дворе, под громкоговорителями, которые круглые сутки орали, что мы еврейские свиньи, что мы всегда обманывали арийцев и теперь расплачиваемся за это.

Он умолкает, делает еще глоток. Его слегка покачивает. Чудо, что он остался жив. Передо мной встают картины прошлого. Статьи из «Ляйпцигера»; герр Мецгер, расписывающий прегрешения евреев; отрывки из «Майн кампф»; мамины предостережения о злодейской расе: «Держись от них подальше, Хетти, дружи только с хорошими людьми, такими как мы»; насилие на улицах в ночь погромов. Гитлер, плюющий в толпу словами ненависти.

И все это привело вот к чему.

Чувство вины душит меня, тошнотой подкатывая к горлу.

– Ш-ш-ш, – говорю я, сама не зная зачем. Может быть, потому, что у меня просто нет слов. Нет таких слов, которыми я могла бы его утешить. – Ш-ш-ш.

– А еще они унижали нас, постоянно, – продолжает он. – Шарфюреру СС, который отвечал за нашу секцию, пришло в голову, что будет забавно, если заставить нас лакать капустный суп из общего бачка, без ложек. Нас часами держали то стоя, то сидя, прямо на грязной, раскисшей от сырости земле, не давая встать даже для того, чтобы облегчиться. Мы сидели, ходили, спали и ели, покрытые коркой из грязи, мочи и дерьма! Мой отец этого не перенесет. Он не сильный. Я пробыл там всего десять дней, Хетти, но я знаю, что тот, кем я был раньше, умер в том лагере. От него осталась лишь внешняя оболочка. – Он стучит себя в грудь. – А кто живет в ней теперь, я и сам не знаю.

И тут во мне вспыхивает гнев. Добела раскаленная ярость.

Обеими руками я беру его лицо и заглядываю ему в глаза.

– Зато я знаю! – решительно говорю я. – Я знаю, что ты хороший и добрый человек, самый лучший в мире. Ты поедешь в Англию и там продолжишь быть таким человеком. Ты будешь делать добро людям, я в этом не сомневаюсь. Вот почему ты не должен позволить им победить тебя. Не позволяй им, я тебе запрещаю!

Не знаю, верит он мне или нет. Но мой Вальтер не умер, он жив, хотя и затаился в этой чужой оболочке – избитый, запуганный, травмированный, но живой. Теперь я понимаю, на чьей стороне была правда в нашем с ним споре. Что-то в моей стране пошло не так, безумие овладело всеми нами. Той ночью, девятого ноября, я видела, как оно вырвалось на улицы. Теперь я вижу, что оно сделало с Вальтером. Обычные люди, мужчины и женщины, поддались чему-то огромному и страшному, пропитались ненавистью и страхом, и те заставляют их совершать невообразимые вещи, для которых нет слов в человеческом языке.

– Я так боюсь, – снова начинает Вальтер, – за моих родных. Моя бедная мама, мои кузены, бабушка. А отец и дядя… Я даже не знаю, что с ними, живы ли они. Ведь там многие умирали. – Он смотрит на меня безумными глазами. – В лагере. В моем бараке умерли двое, так их даже не унесли, они так и лежали и гнили рядом с живыми.

– О, Вальтер…

– Ты должна им помочь, – продолжает он, оживляясь. – Ты должна сделать все, что возможно, чтобы вытащить их из лагеря и помочь им уехать. Ты обязана, Хетти.

– Да, Вальтер, да, я все сделаю. – Слова сами срываются с моих губ. Я не могу видеть, как он страдает, не могу думать о страданиях других и продолжать сидеть сложа руки. – Я придумаю, как их оттуда вытащить. Тише, тише, не расстраивайся так. Все будет в порядке. Я тебе обещаю. Все пройдет, люди образумятся, и все снова станет как прежде. – Я утешаю его, хотя знаю: я абсолютно, тошнотворно, омерзительно беспомощна и бессильна перед лицом чего-то огромного и страшного.

– Нет, Хетти, – возражает он, яростно мотая головой. – Ничего не пройдет. Никогда не будет как прежде. Ты этого не видела. Ты не видела того, что видел я.

– Да, ты прав. Но я видела кое-что другое. И я сделаю все, чтобы помочь твоим родным. Верь мне. Я обещаю тебе, Вальтер, обещаю.

Мои слова, кажется, подействовали. Он успокаивается, допивает бренди. Молчит, сжимая стакан трясущейся рукой. Я смотрю на него и никак не могу свыкнуться с мыслью, что вот это загнанное, затравленное существо и есть мой Вальтер.

– Спасибо тебе. – Он снова поднимает на меня глаза. – Я тебе верю. Завтра я уезжаю в Англию. У меня уже есть билет на поезд. Мне так больно оттого, что придется оставить здесь семью, но выхода нет. Я – их единственный шанс.

А оставить меня тебе не больно? Как бы я хотела уехать с тобой. Подальше от Германии. Подальше от папы с его любовницей и его замыслами. Подальше от всей моей разваливающейся здешней жизни. Быть только с тобой. Заботиться о тебе, мой Вальтер, возвращать тебя к жизни.

– Я буду помогать им всем, чем смогу, – говорю я, захлебываясь слезами.

– Знаю.

– Только ведь я трусливая. Я ужасно боюсь будущего. – Ком в горле мешает мне говорить. – Я даже не знаю, увижу ли я тебя еще когда-нибудь. И это пугает меня больше всего остального. Вальтер, я не перенесу, если…

И тут он наконец обнимает меня, очень нежно. Я льну к нему так, как если бы сама моя жизнь зависела от этого.