Фернанда Мельчор - Время ураганов

Говорят, что на самом деле никто вовсе не умер, потому что ведьмы так просто не умирают. Говорят, что в последний момент, когда мальчишки уже начали ее резать, она успела произнести заклинание и обернуться то ли ящерицей, то ли зайцем, тотчас удравшим в самую глубину ущелья. А то ли огромным коршуном, который появился в небе через несколько дней после убийства — исполинской птицей, кругами парившей над полями, а потом садившейся на ветку и красными глазами смотревшей на людей внизу так, словно вот-вот разинет клюв и заговорит с ними.

Говорят, после смерти Ведьмы многие залезали к ней в дом в поисках сокровищ. Едва лишь узналось, чей труп всплыл в канале, как люди бросились с кирками, лопатами и кувалдами крушить пол и стены, копать настоящие траншеи, ища тайные комнаты, фальшивые двери. Люди Ригорито оказались в числе первых и по приказу начальника своего отважились взломать даже находившуюся в конце коридора дверь в комнату Ведьмы Старой, запертую на ключ со дня исчезновения колдуньи. Говорят, ни сам Ригорито, ни его подчиненные не вынесли открывшегося им зрелища — черная мумия, лежащая на массивной дубовой кровати, начала прямо на глазах разлагаться и распадаться и превратилась к груду костей и волос. Говорят, что трусы эти опрометью выскочили оттуда и ни за что не хотели возвращаться в поселок; другие говорят — что, мол, нет, не так все было: Ригорито и его люди все же нашли сокровища, спрятанные в доме Ведьмы, нашли золотые и серебряные монеты, и драгоценности, и даже перстень с таким громадным камнем, что не верилось, будто он настоящий, нашли, говорят, все собрали и погрузили на единственную в Вилье патрульную машину. Говорят, что, когда проехали Матакокуйте, от алчности у Ригорито помутился рассудок, и он решил убить своих людей, чтобы не делиться с ними добычей. Говорят, он сперва разоружил их, а потом застрелил в спину, отрезал им головы, чтобы все думали, что это дело рук наркокартеля, а сам скрылся в неизвестном направлении. И еще говорят: мол, это никак невозможно, все было наоборот — это они вшестером набросились на него и убили; и еще, что полицейские наверняка столкнулись с передовым отрядом «Новой Расы», который двигался на север, подчищая все, что оставила «Группа Тень» на нефтепромыслах, и это именно эти люди перебили всех полицейских и самого команданте, чей четвертованный труп в скором времени будет обнаружен на месте перестрелки — наверняка со следами пыток и с депешами, адресованными Куко Баррабасу и другим типам из «Группы Тень».

Говорят, что ситуация накаляется и что скоро пришлют морскую пехоту наводить порядок в округе. Говорят, от жары люди сатанеют, и — что, мол, где это видано такое — май месяц, а с неба не упало еще ни капли. И что близится сезон особенно бурных ураганов. Что это дурные флюиды виной всех несчастий — обезглавленных, четвертованных, чуть присыпанных землей тел, которые находят на перекрестках дорог или в торопливо вырытых ямах на пустырях вокруг поселков. Застреленные, сбитые машинами, полегшие в войне между кланами; изнасилования, самоубийства, преступления, совершенные, как выражаются газетчики, в состоянии аффекта. Взять, например, парнишку двенадцати лет, что из ревности убил в Сан-Педро-Потрильо свою подружку, забеременевшую от папаши. Или, скажем, крестьянин застрелил сына на охоте, заявив, что якобы спутал его с барсуком, хотя давно было известно, что он неравнодушен к своей невестке и, кажется, даже состоял с ней в тайной связи. Или вот одна полоумная баба из Палогачо твердила, что ее дети — вовсе и не дети, а вампиры, которые хотят высосать из нее всю кровь, и потому убила их вырванными из стола досками, дверцами платяного шкафа и даже экраном телевизора. Или вот другая, приревновав мужа, который все внимание уделяет не ей, а маленькой дочке, задушила ее — набросила на лицо одеяло и держала, пока та не перестала дышать. Или эти четверо подонков, которые изнасиловали и убили четырех официанток и были отпущены судьей, потому что так и не явился свидетель, прежде указавший на них: говорят, что его прикончили за то, что сунулся не в свое дело, а четверка вышла на свободу как ни в чем не бывало.

Говорят, что из-за этого женщины сильно нервничают — особенно те, что из Ла-Матосы. Говорят, они собираются во дворах с малыми детишками на руках, курят сигареты без фильтра, пускают, отгоняя злых москитов, едкий дым на макушки, еще не вполне затвердевшие, наслаждаются прохладой, которая наконец-то поднимается от реки в тот час, когда городок наконец утихает, и слышны только музыка из придорожных борделей, да рев грузовиков, едущих к нефтяным скважинам, да вой собак, по-волчьи перекликающихся с разных концов равнины; в тот час женщины усаживаются и начинают говорить, внимательней, чем обычно, поглядывая на небо — не видно ли там дивного белого зверя, что сидит на самых высоких деревьях и смотрит на все с таким видом, будто хочет предупредить о чем-то. Говорить о том, конечно, чтобы не входили в дом Ведьмы, не входили, близко не подходили и даже мимо фасада не проходили, чтобы не лезли внутрь через дыры, покрывающие теперь стены. О том, чтобы детям своим строго-настрого наказали не соваться туда в поисках сокровищ и чтоб не смели они, созвав приятелей, скопом шататься по ветхим комнатам и подниматься на верхний этаж посмотреть, кто самый смелый, кто рискнет зайти в спальню в глубине и дотронуться до оставленного Ведьмой пятна на грязном матрасе. О том, чтобы рассказали им, как порой в страхе выскакивали из дому люди, одурманенные смрадом, который до сих пор не выветрился оттуда, до полусмерти напуганные призраком, который вдруг отделился от стены и начал их преследовать. О том, чтобы не нарушали мертвую тишину, стоящую там, чтобы уважали страдания тех несчастных, что жили там прежде. Об этом и толковали между собой женщины в этом поселке — о том, что нет там ни золота, ни серебра, ни брильянтов, и вообще ничего нет, кроме сгустка острой боли, который все никак не хочет рассасываться.

Присев на пенек, Дед покуривал и смотрел, как разгружают санитарную машину. Он считал всех — всех до единого, даже тех, кого привезли не в целости, не говоря уж о сохранности, кто превратился просто в безличный и бесполый кусок мяса: вот мозолистая нога какого-то крестьянина, который явно с пьяных глаз взялся косить траву на склоне холма, вот пальцы, и куски печени, и лоскуты кожи, — их всегда во множестве остается после операций в больнице нефтяников. Первый, кого выгрузили не фрагментами, а целиком, был скорей всего нищим: кожа тусклая, пергаментная, морщинистая, такая бывает, если полжизни бродить без цели под беспощадным солнцем. За ним последовала та несчастная четвертованная девчонка — слава богу, хоть не голая, а завернутая в небесно-голубой целлофан для того, наверно, рассудил Дед, чтобы отрубленные руки-ноги не рассыпались по полу санитарной машины. За ней — новорожденный с головкой не больше черимойи [25] Черимойя (из кечуа chiri muya, «холодное зерно») — плодовое дерево и одноименный плод размером с кулак. , которого родители наверняка оставили в родильном доме еще прежде, чем несчастное существо наконец испустило дух. И наконец — самый тяжелый, а значит, самый неприятный из всех, которого санитарам пришлось спускать на скрученных простынях, потому что кожа у него отставала от костей, как только его пытались взять за руки и за ноги: он, конечно, доставит Деду хлопот больше, чем все остальные вместе взятые, даже больше, чем эта четвертованная бедолага, потому что долбаный покойник, хоть и был зарезан — и зарезан жестоко, однако остался цел, весь гнилой внутри, конечно, но целый, а с такими больше всего возни: они как будто не желают смириться со своей участью и могильная тьма их пугает. Но двум дурням-санитарам до этого дела мало — им лишь бы стрельнуть у Деда покурить, наплести всякой чуши в надежде что-нибудь из него вытянуть. Будет тебе скоро еще работа, сказал один, тощий такой. Нашли только что пропавших полицейских из Вильи — мертвей мертвого и без голов. Дед продолжал курить, глубоко и медленно затягиваясь, и не отводил глаз от мертвецов, которых санитары уже спустили в яму, смотрел, прикидывал, сколько понадобится для них песка и негашеной извести. Ты бы уж вырыл еще одну могилу, сказал другой санитар, белобрысый: он был неразговорчив и только все смотрел на Деда со своей дурацкой улыбочкой. Да в эту еще душ двадцать уместится, ответил тот. Тощий рассмеялся: то же самое нам сказали в Вилье, а видишь, как обернулось? Пришлось везти сюда, там некуда класть было. Могилы на кладбище у них уже похожи на питчерские горки [26] Питчерская горка (бейсбольный термин) — небольшое возвышение, с которого питчер подает мяч. . Дед продолжал смотреть на него, сощурясь. А может, лучше их стоймя ставить? — спросил белобрысый, швырнув окурок в яму. Спросил в шутку, но Дед знал, что проку от такого не будет. Если не уложить покойников ровненько, не устроить их друг на дружку, им и самим будет неудобно, ерзать будут, маяться, и близкие не смогут позабыть их, и они застрянут на этом свете, и пойдут бродить по кладбищам, спотыкаясь о надгробья, пугая добрых людей. Дед легонько потряс головой и раскурил новую сигарету, покуда санитары из Вильи смотрели на него выжидательно. Он точно знал — они ждут от него очередной истории, но не собирался потешать их. Чего ради? Чтобы потом растрезвонили на всех углах, что Дед окончательно выжил из ума? Да пошли бы они. И первым пусть идет этот тощий, который распустил слух, будто Дед разговаривает с покойниками — и все из-за того, что старик ему по доверчивости своей рассказал, надеясь, что щенок поймет, да как бы не так — тот начал трепать языком направо и налево, будто Дед слышит голоса и, видно, спятил, тогда как Дед всего лишь пытался объяснить ему, придурку, как важно разговаривать с теми, кого погребаешь, потому что по опыту своему знал — так лучше получается, легче идет: покойники, слыша обращенный к ним голос, который все им объясняет и немного утешает, перестают злобиться на живых. Поэтому он дождался, пока санитары уберутся прочь в опустевшей машине, и только потом обратился к новоприбывшим. Их надо было сперва успокоить, втолковать, что никаких причин опасаться нет, что все житейские страдания кончились и что тьма скоро уж рассеется. Ветер гулял по равнине, раскачивал ветви орешника, взвихривал песок на дальних могилах. Идет, идет вода, рассказал Дед мертвецам, с облегчением глядя на грузные тучи, перекрывшие небо. Слава богу, идет вода, повторил он, но вы не бойтесь. Крупная одиночная капля упала на руку, державшую лопату. Дед поднес ладонь ко рту, чтобы вобрать губами сладость первого в сезоне дождя. Надо было поторапливаться, пока не хлынуло, покрыть тела сперва слоем извести, потом слоем песка, потом растянуть над засыпанной ямой сетку-рабицу, а сверху навалить камней, чтобы бродячие псы ночью не разрыли могилу. Но вы не тревожьтесь, продолжал он бормотать еле слышно, лишь чуточку громче, чем себе под нос. Не бойтесь и не отчаивайтесь, лежите себе спокойненько. Небо осветилось зарницей, от глухого раската грома вздрогнула земля. Вода ничего уж вам не сделает, а тьма — она не навсегда. Видите свет — вон там, в отдалении? Слабый такой — вроде как звездочка? Вот туда, на него, вам идти, объяснил он, там выход из этой ямы.