Якуб Малецкий - Дрожь

Когда ему стало казаться, что больше он этого не выдержит, простудилась Мила.

У нее был жар, озноб бил даже под двумя одеялами. Когда она кашляла, в легких свистело. Теперь Бронек носился вокруг них обеих. Ездил к врачу, доставал сиропы, вымачивал лук в меду и пробовал все, что должно было помочь от кашля и температуры.

Когда ему стало казаться, что больше он этого не выдержит, Пес заболел скрофулезом.

Из ноздрей сочилась желтая слизь. Нужно было делать ему ингаляции из горячей воды с карболкой и терпентинным маслом. Бронек набивал мешок растениями и сеном, опускал в ведро с водой и надевал на лошадиную морду. Два раза в день по десять минут. Он буквально валился с ног. По вечерам, когда Хелена и Милка уже спали, еще раз заходил в конюшню и обкладывал челюсть Пса влажными тряпками, вымоченными в льняном семени, потом опускался на табурет и засыпал, прислонившись к прохладной стене.

Когда ему стало казаться, что больше он этого не выдержит, умерла Сташка, последняя из сестер Пызяк, и пришлось ехать всей семьей на похороны.

Пес едва плелся, Милка кашляла, а Хеля, казалось, сейчас уснет. Отек напоминал яблоко, приклеенное к лицу.

На похоронах был только ксёндз и они втроем. Посреди церемонии присоединилась еще потрепанная жизнью женщина, которая, как выяснилось позднее, просто любила похороны.

Накануне Бронек узнал, что Сташка Пызяк завещала квартиру Милке. Придя туда за каким-нибудь платьем, в котором покойницу можно было положить в гроб, он заметил в приоткрытом ящике стола массу одинаковых, частично слипшихся конфет. Разбросал их во дворе через несколько улиц от дома.

Возвращаясь с похорон, они встретили Хелиного брата Фелека, пару месяцев назад купившего телевизор.

– «Бельведер», марка такая, – объяснял Бронеку шурин. – Просто чудо, прошу вас, приходите как-нибудь посмотреть. Лучше всего на «Теле-Эхо» или «Культурную хронику». А вообще, на что угодно!

Бронек, едва живой от усталости, решил, что тоже должен купить такой «Бельведер», и через несколько недель, после многочисленных звонков, разговоров, визитов и переговоров, в их доме появился телевизор. Он казался окошком в ад. Включенный, шумел и трещал. Выключенный, зловеще молчал, словно чего-то ждал. Милка гадала, что же он тогда делает.

Включить его удалось лишь через несколько дней.

Они сходили на могилу Сташки и, вернувшись, уселись в кресла. Бронек без особой надежды включил устройство и покрутил ручки. На экране вспыхнуло изображение, а из динамиков полился голос ведущего.

– Работает! Он работает! – воскликнул Бронек, обращаясь к жене.

Шла программа о какой-то польской звезде за границей. Появилось женское лицо. Таинственные глаза. Экзотическая прическа. Задумчивый взгляд. Пола Негри.

Хелена медленно подошла к телевизору и вырвала вилку из розетки. Улыбнулась мужу и дочери. Пожала плечами.

– Пора ужинать. Сегодня яичница с луком.

С того момента, проведя перед стеклянным экраном меньше минуты, Хелена Гельда не смотрела телевизор больше сорока лет.

Через два года после выхода из больницы, в которой Ян Лабендович пролежал больше шести месяцев, он достал из ящика завернутый в рубашку пистолет и приставил к своей голове.

У него была густая бледно-рыжая борода, а волосы доходили до плеч. Руки тонкие, живот толстый. Пальцы пожелтели от сигарет.

Был вторник, двенадцать, а может, час дня, кого это волнует. Кого волнует час, день и год, кого волнует, левой или правой рукой, кого, наконец, волнует, получилось или нет, думал Ян, смотря на отвратительно трясущиеся культи.

Он спустил, он спускает курок.

Спускает курок и идет со сбора урожая у дяди, а в поле лежит она, отказывается от сигареты, они лежат под дождем, потом радио и война, которую он смастерил, свинья, Пихлер на дороге, свадьба, котлеты, Фрау Эберль, да, он спускает курок, а Фрау Эберль поднимает его первенца над головой и на чужом языке говорит, как его любит, и одновременно стоит на телеге и проклинает всю семью, и чтоб у тебя Teufel родился, вопит в отчаянии, и вот он спускает курок и смотрит на своего второго, белого сына, а с кровати доносится тихое: «Задуши его, Янек» – такое уже не забыть, а потом сидит в тюрьме с парикмахером Кшаклевским и слушает выдумки про его больного сына, потом дом и Глупышка, и, наконец, отец и поезда угольной магистрали, от одной мысли в сердце смола, и вот он спускает, спускает курок.

Щелчок. Тишина.

Жив. Ян Лабендович по-прежнему жив, все насмарку, вся жизнь насмарку, если даже это коту под хвост.

Он положил пистолет на колени и расплакался громко, кошмарно – так, как никто никогда не должен плакать. Потом долго лежал на полу и тосковал по сигарете, за которой надо было ползти на кухню. Тосковал по Ирене, которая обихаживала скот. Тосковал по сыновьям, которые были в школе.

По голубому кусочку неба, видневшемуся в открытом окне, проплыла вдали большая птица, почти не шевеля широко раскинутыми крыльями. Ян думал о Глупышке, он так давно ее не видел.

Перевернулся на живот и поднялся на руках. Обвел глазами комнату и кухню. Вдохнул в легкие запах жирного бульона. Засунул пистолет за пояс и все-таки пополз за лежавшими в ящике сигаретами.

– Хочешь бросить?

Они вдвоем стояли на берегу пруда в Шалонках. Приехали на мотоцикле младшего Паливоды.

Рост Виктора был метр семьдесят, благодаря широким плечам и спине он выглядел старше своего возраста. Голова побрита налысо. На предплечьях шрамы еще с начальной школы.

Он видел значительно хуже, чем тогда. Мир расплывался перед глазами, а размытое ползало повсюду.

Привык.

– Почему мы только теперь его выбрасываем? – спросил Виктор, взяв пистолет за ствол.

– Главное, что мы это делаем.

Виктор взглянул на отца, опиравшегося на костыли, пожал плечами и швырнул оружие в воду. Когда оно, перевернувшись в воздухе, сверкнуло, он вспомнил лицо Лоскута.

Лоскут. Некто словно из предыдущей жизни. А может, все, что было тогда, ему просто снилось? Можно было спросить старую Дойку, но она бы все равно не сказала правду. Ее уже много лет интересовала только собственная прическа. Говорили, ей давно пора сделать всем одолжение и умереть. Мазанка завалилась прошлой зимой, с тех пор Дойка опять жила в полях. Спала, завернувшись в тряпки и одеяла, зимой крестьяне пускали ее в коровники и погреба. Ела то, что находила или выпрашивала. От нее воняло на несколько метров. Он мог бы также проверить, действительно ли в канаве закопано какое-то…

– Едем, – позвал отец.

Поехали.

От пруда Янек велел отвезти его прямо в Радзеюв. Остановились на Рыночной площади, у входа в парикмахерскую. Виктор ждал отца, прячась в тени и притворяясь, что не видит, как прохожие оборачиваются. Иногда его подмывало показать язык или скорчить глупую рожу. Одолевало желание схватить кого-нибудь за горло и посмотреть, что будет.