Чжан Вэй - Старый корабль

Почти через каждую пару дней он начинал ворочаться туда-сюда на кане, не в силах заснуть, и так в течение почти двадцати лет. Ночами бродил по двору, но к окошку Сяо Куй больше не наведывался. Баопу постоянно слышался храп Чжаолу, грохот обвала в шахте, крик Чжаолу о помощи, он чувствовал на себе укоряющий взгляд мертвеца из мира иного. Перед глазами развевалось траурное платье Сяо Куй. Когда он оказывался у подставки для коровьего гороха, в голову иногда вдруг приходило, что это фундамент дома, где он родился, и тут же начинало колотиться сердце. Ведь только он собственными глазами видел, как горел дом. Он видел, как погибла Хуэйцзы, видел, как она извивалась в последних корчах на кане. Всё это он не смел рассказать Цзяньсу. Но боялся, что Цзяньсу знает, именно этого он опасался. Цзяньсу уже большой, зыркает по сторонам, как молодой леопард, и, наверное, страшно увидеть, как он бросится на свою жертву и начнёт раздирать её зубами.

Как старший сын в семье Суй, Баопу испытывал чувство вины перед Ханьчжан, считая, что не выполняет до конца своих обязанностей по отношению к ней. Ей в этом году уже тридцать четыре, у неё, как и у старшего брата, была любовь, которая так и не закончилась браком. Дядюшка как-то предложил ей выйти за Ли Чжичана, она согласилась, но за пару дней до свадьбы изменила своё решение. Ли Чжичан несколько дней подряд ошивался около сушилки в невыразимой печали. Он считал, что виной тому случившееся у реки под ивами, но она умоляла Ли Чжичана оставить её, потому что считала себя недостойной семьи Ли, что в этой семье все как один хорошие, очень хорошие. Кожа у неё день ото дня бледнела и стала почти прозрачной. Ханьчжан становилась всё более привлекательной, всё более хрупкой. Время от времени она уходила работать в семье Четвёртого Барина и возвращалась ещё более дерзкой и строптивой. Она постоянно была занята какой-то работой, ни дня не бездельничала. Приходила с сушилки и бралась плести коврики из листьев кукурузы: всё доход семье. Сидя у себя на мельничке и глядя вдаль на сушилку, Баопу думал о работавшей там сестре, и печаль вдруг увеличивалась многократно. После ожесточённой ссоры с младшим братом несколько дней кряду он не мог сидеть спокойно — постоянно ныло сердце. Однажды утром он в сердцах отшвырнул совок и отправился на сушилку. Там разносился девичий гомон, слышный издалека. Одна за другой заезжали повозки со свисающими с подставок полосками лапши, и звон колокольчиков мешался с пронзительными голосами девиц. Баопу обошёл самые шумные места и направился туда, где работала его рослая сестра. Она не заметила, как подошёл брат. Двумя руками она механически перебирала лапшу, на лице играла улыбка, а взгляд был устремлён через пустоты в лапше вдаль, туда, где работала Наонао и другие. Баопу смотрел на сестрёнку, и в груди маленькими ручейками разлилась радость. Он решил не подходить ближе и продолжал, не отрываясь, смотреть на неё. Вся окружавшая её лапша была белоснежная, хрустально-прозрачная, ни одного серо-грязного пятнышка. Под ногами у неё поблёскивали песчинки. Баопу словно в первый раз обнаружил, в какой гармонии находится сестра со всем, что есть на сушилке. Он стоял, нащупывая что-то в кармане, нащупал табак и вытащил руку. В этот миг Ханьчжан заметила его, и на лице у неё отразилось немалое удивление.

— Брат! — позвала она. Баопу подошёл, посмотрел на неё и отвёл взгляд в сторону. — Ты никогда здесь не появлялся, — сказала Ханьчжан.

Баопу промолчал и вновь взглянул на неё. Он хотел было сообщить о ссоре с Цзяньсу, но прикусил язык и, помедлив, спросил:

— Го Юнь говорит, ты заболела, что за хворь у тебя приключилась?

Ханьчжан удивлённо оперлась на подставку, вцепившись руками в полоски лапши и глядя на Баопу.

— Ничего я не заболела, — холодно усмехнулась она.

— Нет, ты болеешь! По лицу видно! — повысил голос Баопу.

— Не болею я! — тоже громче повторила Ханьчжан.

Расстроенный Баопу опустил голову. Присел на корточки и, глядя на свои ладони, стал тихо повторять:

— Нельзя так, нельзя, нельзя так больше… Всё нужно начать сначала, нельзя больше так. — С этими словами он встал, вглядываясь вдаль, в сторону реки, где, как древние крепости, молча чернели старые мельнички. И проговорил как простонал: — Эх, семья Суй, семья Суй!.. — Он ещё долго стоял и смотрел. Но через какое-то время вдруг повернулся и строго рявкнул: — Тебе нужно лечиться! Куда это годится, ты не должна стать таким никчёмным человеком, как я, ты ещё молода! Я самый старший, старше тебя на десять с лишним лет, вы с Цзяньсу должны слушаться меня, слушаться!

Ханьчжан молчала. Баопу не сводил с неё глаз. Она подняла голову, глянула на него и задрожала всем телом.

— Так ты пойдёшь лечиться или нет, ответь? — по-прежнему строго переспросил Баопу.

Широко раскрыв глаза, в которых не было слёз, Ханьчжан, не моргая, смотрела на брата. Поглядев так немного, она шагнула вперёд и крепко обняла его за плечи. И стала умолять никогда больше не упоминать о её болезни, никогда, никогда.

«В семье Суй опять кто-то умер!» — уже несколько дней в Валичжэне многие тайком передавали эти слова. Сначала люди не знали, кто именно умер, но потом стали понимать, что это ушедший на фронт Суй Даху. Эта весть облетела полгородка, в подробностях об этом не знали лишь читающие молитвы даосы. Раньше всего новость пришла из изыскательской партии, старший брат одного молодого рабочего служил в одном подразделении с Даху и написал младшему. Потом об этом сообщил Суй Бучжао техник Ли. Так весть дошла до семьи, и однажды все увидели старуху мать Даху. Она с воем бежала по главной улице со старой одеждой сына в руках: «Сыночек мой! Ты ещё и невестку в дом не привёл! Всего девятнадцатый год тебе шёл, сынок!..» Все смотрели на неё, не отрываясь, понимая, что она получила извещение о смерти сына в бою. Старая женщина осела на круглый молитвенный коврик из тростника и рыдала, пока не потеряла голос. Всю вторую половину дня над городком висело безмолвие, даже в цеху рабочие выполняли свою работу, стараясь не шуметь. Урождённая Ван закрыла «Балийский универмаг», старики, любители выпить, услышав об этом, на полпути поворачивали обратно. Опустилась темнота, но никто не зажигал огня. Все поочерёдно стекались в потёмках в дом старухи, чтобы разделить её горе.

В крохотной тростниковой хижине из трёх комнат вился дымок от благовонных свечей — знакомый всем запах смерти. Пару одёжных шкафов составили в одну высокую подставку, наверху расстелили циновку и закрыли всё простынёй. Сверху наставили множество чашек и мерцающих серо-жёлтыми огоньками свечек. В чашках в основном была разноцветная лапша, посыпанная нежно-зелёной кинзой и накрытая яичницей. Позади всего этого располагались фотографии человека, которому предназначались подношения. Фотографии не увеличенные, маленькие, были вставлены в одну большую рамку. Одна посередине, в красном и жёлтом цвете, была снята через полгода после ухода Даху: он в военной форме, этакий бравый вояка, почти все девицы городка выстраивались в очередь к ней. В пляшущем свете свечей старики, опираясь на посох, нагибались, чтобы рассмотреть её.