Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Он задрожал, крикнул отчаянно – и не услышал собственного слова. Только свистела в мозгу змеиная мелодия, складывалась в пустые, темные, мерзкие слова.

– Ссс… Сстррах… ссмеррть… сскорбь… ссмять… ссмрад… ссссора… сстервь…

Господи помилуй!

Он не хотел этого, он не знал этого. Да нет, хотел, знал, думал… ждал, что ему не будет равных по силе, что станет он надо всем мирозданием, станет богом, ибо смерть, живущая в нем самом, не сможет тронуть его, не сможет убить себя самое. Но это вышло так страшно, что лучше было бы просто умереть. Но как, скажите, умереть тому, в ком живет смерть?

– Ссерость… ссука… ссволочь… – сипел голос, наполнял его мраком, мерзостью, отвращением к жизни, заполонял его всего, вытеснял остатки живого, светлого. Он ощутил, что страшный голос этот был не один. Сплелись в его мозгу, смешались голоса многих кадавров, его предшественников, его предтеч, его ужасных отцов – ни живых, ни мертвых.

– Ссвинья, ссобака, сскот… ссплющить, ссаван, ссадануть, ссадист…

Он хрипел, он вырывался, пытался сбросить их с себя, но слова навалились могильной плитой, вбивали, вгоняли в землю, душили, приканчивали.

– Ссаркофаг, ссаркома, ссброд… свара, свинство, свихнуться, свищ…

Слова ускорялись, звучали все пронзительней, выше и быстрее, переходили в единую безумную музыку – нечеловеческую, неживую.

– Сгинуть, сглодать, сгнить, сгноить, ссссс… скопец, склеп, ссдавить, сдохнуть, скончаться, сжечь, скелет, скальп, скверна…

На помощь!

Собрав уходящие силы, он закричал отчаянно, в последней надежде не спастись, так хоть успеть сказать о себе, об ужасе, который его настиг, подмял, уничтожил. Но ни единого звука не вырвалось из мертвого горла.

Холодной мраморной рукой нащупал он кнопку звонка, нажал раз, другой – ни единого звука не влилось в каменные уши. А внутри все пело, визжало, уходило в темные бездны…

– Сскорбь, сскотина, скрежетать, скрючиться, скряга, скудоумный, скукота, скулить, скунс, скупердяй, слабоумный…

Он не слышал звонка, но они, видимо, слышали. Они ворвались втроем, три каменные, темные фигуры, чудовищные, головою под потолок, но мертвец в нем достиг такой силы, что перед ним казались детьми, школьниками, слабыми, не могущими.

– Ссладострастный, сслащавый, сслезы…

Ворвались, бросились к нему, душили, не могли задушить, стреляли, порох не зажигался, осечка, вторая, третья… Резали ножом, тупили о задубелую кожу острый металл, ни капельки крови не выступило, да и было ли уже чему выступать… На губы ему посыпались яды – мгновенные, страшные, горькие, он сглатывал их, как сахар, и сладка ему была отрава.

– Сслизняк, слюнявый, смерд…

Собрав последние силы, они оковали его, оковали и сунули в черный ящик, где не мог он шевельнуться и не мог издать звука, потому что горло ему проткнули серебряной спицей, заговоренной, волшебной…

Смерть. Скорбь. Смрад.

Буш сидел в святая святых, в кабинете базилевса. Так, во всяком случае, ему сказали. Впрочем, почему бы и нет, мало он, что ли, насмотрелся чудес за последние дни? Никакого особенного трепета он не испытывал, базилевс так базилевс, Буш не верил ни в божественную природу властителя, ни в сугубую его гениальность. Слава богу, ели эту гениальность годами, да полной ложкой, до сих пор оскома во рту, никакой зубной пастой не ототрешь.

Кабинет, как и положено, был большой, хоть и пустоватый, на полу натертый дубовый паркет, по правой стене огромный террариум, по левой – шкафы, беспробудные, наглухо запертые, словно гробы на тот свет. В них, в гробах, лежали файлы и секретные досье на разных людей. Стоило подойти, отпереть дверь, толкнуть досье подальше, поглубже – и оно проваливалось в царство теней вместе с человеком, на которого написано. У задней стены кабинета стоял монументальный стол, за ним – коричневое кресло, слева от него – парадный поясной потрет базилевса в золотой раме, со всеми регалиями, знаками и орденами.

Неизвестно, как это удавалось художникам, но на всяком новом портрете базилевс выглядел по-разному, хотя всегда сохранял сходство с оригиналом. На здешней парсуне, например, он несколько смахивал на императора французов Бонапарта… Да, было, было что-то неуловимо общее – то ли безумное выражение глаз, то ли ордена, осыпавшие грудь, то ли заложенная за спину сохнущая левая рука. Впрочем, особенно удивляться не приходилось: диктаторы – они все такие, все похожи друг на друга, как глист, как бычий цепень. Буш бы и глазом не моргнул, если бы сейчас под носом базилевсовым выросли усы щеточкой и он, подпрыгнув от избытка первобытных чувств, вскинул бы ладонь в древнеарийском приветствии – хайль!

Но кидать зиги нарисованный базилевс все-таки не отважился: может, подвергся денацификации, а может, и не было у него никаких усов, а был он, напротив, скромным поклонником каббалы, каких теперь развелось – хоть ложкой хлебай.

Однако насладиться портретом ему не дали, отвлекли дела и люди более важные.

Оседлав тяжелые кованые стулья, выжидательно мерцали перед ним три загадочных фигуры: Мышастый, Хабанера и еще один, незнакомый – в полосатом пиджаке, с веселым взглядом, Чубакка Рыжий, его же есть сила, и слава, и деньги во веки веков. Из всех троих он казался самым простецким и, чего греха таить, самым симпатичным – великим искусством обладал человек: нравиться, несмотря ни на что.

Однако Буш еще не решил, нравится ему Чубакка или нет, это мы еще подумаем, покумекаем, помозгуем. Первое впечатление, он знал, бывает ошибочным. Нельзя бросаться на шею человеку только потому, что он при тебе никого не убил и не ограбил, – может, просто случай не подвернулся. Надо дать ему шанс, пусть покажет себя во всей красе, а там и видно будет.

Решив так, Буш и устыдился, и возгордился одновременно. Устыдился понятно почему, а возгордился оттого, что уроки Кантришвили не прошли даром, и теперь мог он глядеть на мир сквозь черную призму недоверия. Призма эта мрачная была гарантией от многих ошибок. Ибо если ты никому не веришь, то кто же сможет тебя обмануть – верно ведь? Существует, впрочем, и другое мнение…

– Почему все-таки я? – наконец выговорил Буш.

Триумвиры переглянулись (они часто переглядывались, эти триумвиры, то ли таиться не умели, то ли не считали нужным). Первым заговорил Мышастый. Говорил витиевато, страшненько, слова гнулись, как змеи, ползли, шипели, покусывали.

Очень убедительно триумвир говорил о том, что потентату не нужно грузиться мировыми проблемами. У него другая миссия, высшая над всеми. Миссия трудная, почетная, но об исполнении ее позвольте позаботиться, им, его слугам. А он, августейший, может просто считать себя избранным и на этом основании дуть щеки. Потентат ведь наверняка смотрел кино…