Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Главное было то, что Коршун стал все-таки Хранителем. Правда, ненадолго.

Не успел он толком привыкнуть к новопошитой форме, не успел ознакомиться с охранным хозяйством, как на пороге возник базилевс собственной персоной.

Коршун только взглянул ему в глаза и сразу все понял. Но ничего не сказал, просто отвел базилевса в тайный внутренний двор к саду камней. Камни, оттесненные новопосаженными соснами, стыли по четырем сторонам света, а самого большого, который бурый варан, не было – видно, ушел по своим делам, да оно и к лучшему, меньше свидетелей.

– Бежать? – только и спросил Коршун.

– Ну, прости, – развел руками Буш.

– Ты уверен?

Буш молчал некоторое время, уперев глаза в серый песок, которым засыпан был сад камней. Легкий ветер, налетевший то ли с высоких небес, то ли от кондиционеров, дул, пришепетывал, шевелил отдельно песчинками. О, если бы стоять так и молчать, и ничего не делать – а больше ничего не надо… Но молчать вечно было нельзя, не было у Буша на это вечности, все же он не кадавр покуда, не мертвец, не стоячий труп. Надо было что-то говорить, что-то убедительное, правдоподобное. Коршун имел право спросить, ведь он был другом, может, единственным на весь свет. Он ждал молча, вся молодцеватость его куда-то исчезла, ждал, мучительно вытянув голову вперед. Сейчас он и правда был похож на встопорщившегося коршуна, готового прямо со скалы прыгнуть на добычу.

Буш, наконец, поднял взгляд, заговорил тихо.

– Мне вдруг все стало ясно. Так ясно, как только перед смертью бывает. Некогда Бог создал землю и был тут, рядом с нами. Об этом еще Иоанн Павел II сказал: «Бог не так далеко от нас…» Но те времена прошли, прошли безвозвратно. Бога нет рядом с нами. А если и есть, то он недоступен, мы его не видим. И даже больше того: он не видит нас. Что тому виной, я не знаю, но все поменялось и ныне дьявол – князь мира сего.

Он помолчал несколько секунд и заговорил снова.

– Сегодня особенный день, Коршун. Сегодня я отвергаю дары Сатаны – славу, власть и богатство. Я хочу бежать отсюда, хочу вернуться к жизни, живой, настоящей, пусть трудной, неподъемной даже – но живой. Сегодня я не билет творцу возвращаю, я возвращаю кредитную карту дьяволу. И пусть ищет себе в любимчики кого-то другого…

Коршун смотрел на Буша молча, какая-то мучительная мысль отражалась на его лице. Наконец он заговорил, слова давались ему с трудом.

– Ты же понимаешь, что этого мало, – сказал он. – Да, ты отрекся от дьявола. Тут, при мне, при свидетеле отшатнулся, отвратил свое лицо. Но дьявол-то от тебя не отрекается…

Он проговорил это негромко и как-то обреченно. От слов этих, а больше – от интонации Бушу стало не по себе.

– Дьявол, – повторил Коршун, – никогда от тебя не отступится. А значит, тебе придется отрекаться от него всю оставшуюся жизнь – от него и его соблазнов. Каждый новый день, каждый твой шаг, каждое решение, самое мелкое, безобидное с виду, – все это будет освещено, как прожектором: отрекся ли ты от него снова или все же не выдержал, впустил его в себя, в жизнь свою, в свою душу. Понимаешь ли ты это, готов ли к этому?

– Я же сказал, – неуверенно произнес Буш.

– И ты готов повторять это снова и снова? Готов стоять к ним лицом к лицу? А если он будет испытывать тебя, если станет мучить? Тем более если Бог уже не видит нас, не защитит нас больше. Тогда единственная серьезная сила здесь – это он, дьявол. Ведь ты не просто отрекаешься сейчас, ты вступаешь с ним в битву. И битва эта – на всю жизнь, а может, и дальше. Готов ли ты к такому?

Мучительная судорога пробежала по лицу базилевса, оно стало вдруг старым и страшным, и он так похож сделался на кадавра в его пирамиде, что даже Коршун содрогнулся.

– Да нет у меня выбора, – закричал Буш, – нету, понимаешь?!

И он рассказал Коршуну все. Все, что видел, и все, что слышал. Про живого мертвеца, через которого управляют государством, и про Мертвеца мертвого, великого, от которого все началось. Только про Брахмана, про хамбо-ламу рассказывать не стал, это было бы уже чересчур. Торопясь, запинаясь, захлебываясь, он говорил, как ему страшно и как с ним хотят сделать то же самое – но он лучше умрет. Хотя, может, им только того и надо, чтобы он умер, – тогда будет еще один в Великой цепи непогребенных. А значит, он не умрет. То есть он умрет, конечно, но сперва уйдет, сбежит отсюда. Потому что другого выхода у него нет – во всяком случае, пока он человек. А сколько он еще будет оставаться человеком, об этом, наверное, не знает даже комодский дракон в его кабинете…

Коршун молчал, склонив голову, и ничего не говорил. О чем он думал в этот миг? О золотых ли погонах, о власти и деньгах, о матери, терпеливо ждущей его возвращения в маленькой своей квартире, о Буше, которому грозила смерть, а то и похуже смерти. Что он мог, он, Коршун, и что должен был сделать сейчас? Разве не спасал он Буша много раз, разве не отдал он свой долг наконец, разве не свободен поступить так, как велит ему страх и присяга?

Сборы были короткими. Да, собственно, и не было никаких сборов – ровно столько, чтобы потайными путями, известными теперь Хранителю, вывести Буша из дворца. Проблем нигде не возникло, никто не задавал вопросов, только обмирали при виде грозного Хранителя и еще более грозного базилевса – кому же хочется раньше времени сыграть в ящик? И лишь на последнем, внешнем рубеже молодой подтянутый полковник осмелился почтительно осведомиться: куда следует базилевс, когда есть твердое предписание не выпускать его за пределы дворца одного, без триумвиров?

Базилевс дрогнул, кинул затравленный взгляд на Коршуна. Тот стоял неколебимо, тени от ламп вырезали на лице мраморные морщины.

– Операция «Гарун аль-Рашид», – сказал он спокойно. – Базилевс выходит в город неузнанным, чтобы окунуться в жизнь народа…

Но полковник по-прежнему стоял на дороге.

– Потентат, – сказал он (именно так и назвал – не «августейшим», не любым другим титулом, а просто «потентат»), – я должен быть уверен, что вы выходите по собственной воле, что вас не принуждают и не похищают.

Базилевс медленно сдвинул на него свои глаза, словно каменные сейчас, секунду смотрел, не отрываясь, – сила от мертвеца еще жила в нем, и полковник не выдержал, опустил взгляд.

– Кто может меня принудить? – спросил базилевс. И, не дождавшись ответа, ответил сам: – Никто.

Хранитель, пользуясь моментом, отодвинул подчиненного, пропустил Буша вперед, сам пошел следом, чувствуя спиной пристальный, прицеливающийся взгляд полковника, а бедром – свой холодный пистолет с полным магазином патронов.

Он вышли на площадь – Буш почувствовал, как полыхнула в нем сила. Почувствовал это и Коршун: здесь, у Восточных ворот, видимо, было особенное место, не зря неподалеку высилась пирамида кадавра. Секунду они стояли и смотрели вниз, туда, где простиралась площадь, где простирался весь мир… Потом спохватились, не говоря ни слова быстрым шагом пошли прочь – мимо почетного караула, мимо праздных туристов, жующих мясные пирожки пополам с мороженым, когда-то вкусным, славным на весь мир, ныне же почти несъедобным, на сплошном пальмовом масле, на чистой ерунде.