Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Дорога

Здесь, на стоянке, было зябко и влажно, откуда-то сбоку ветер доносил слабый запах гари – и совсем близко, плотно воняло соляркой, сложно перемешанной с бензином. Чудовищные грузовики взревывали моторами, стреляли черным выхлопом и тяжело выворачивали со стоянки прямо в серую, заметавшую горизонт пустоту. Уменьшались, таяли вдалеке, как древние корабли викингов, только не безумных берксерков с обметанной кровью ртом везли они в своих недрах, а безобидные мороженые овощи и фрукты, а если и попадалось где-то мясо, то безликое, говяжье или свиное, убитое в строгом соответствии с требованиями санэпиднадзора.

Коля Беспалый хмуро ревизовал видавший виды мотор своего старого, песзнаетсколькилетнего «Дэу», – ревизовал, копался, глухо выстукивал железные кишочки масляным ключом. Копаться, прямо скажем, было нечего: все, что нужно, давно уже выкопано и починено. Но над душой стоял, свербел зубным сверлом друг-дальнобой Петюня Черноус, зудел, пылесосил мозги, жаловался на жизнь, справедливости хотел. А какую, между нами говоря, справедливость мог ему предложить Беспалый?

– Нету справедливости! – все вскрикивал о своем Петюня, красные губы обиженно дрожали на закопченной физиономии, как у американского негра, бьющегося за лучшую жизнь чтением рэпа на сцене Карнеги-холла, не хватало только розовых пальцев козою, в лад чтению тычущих куда-то в вечность. – Нет справедливости для простого человека…

Тут Беспалый мог с ним поспорить, доказать как дважды два, что ни для кого нет справедливости – ни для дальнобойщика, ни для профессора физики: и тот и другой за тяжелый свой труд гребут копеечное жалованье дырявой лопатой. Но Петюне было не до того, ему хотелось рвать на себе тельняшку, хотелось попрекнуть весь божий свет.

– Гнобят нашего брата, живьем со свету сживают, – жаловался Петюня, дергая на горле воротник, несправедливость душила его. – Намедни вскрыл капот: обратно масло на патрубках! А ведь мало не вчера турбокомпрессор менял, мать его так! Сказали, сволочи, сто лет будет стоять… Вот тебе и сто лет, пару тысяч кэмэ проехал – снова здорово. По новой, что ли, компрессор покупать? Тут никаких заработков не хватит, тут надо взятки брать, а кто мне взятку даст, разве я чиновник или патриот какой-нибудь, не к ночи будь помянут?

– А ты что – не патриот? – хмуро уточнил Беспалый.

– Типун тебе на язык, конечно, патриот, – Петюня труханул, оглянулся даже по сторонам, не слышит ли кто, – патриот стопудовый. Только ведь я не на должности, я самодельный, не назначен, а мамой рожден, а это по результату, считай, та же пятая колонна: в любой момент за ушко да на солнышко. Еще даже и хуже колонны выходит – те, случись чего, за своего человечка вонь поднимут на весь мир, а наш брат только о себе и думает, на остальное насрать…

– Разжигаешь, – кратко осадил его Беспалый.

– Я разжигаю? Да ни в жизнь! – Петюня от избытка искренности даже взялся рукой за сердце, а то ли, может, просто прощупывал, не ушло ли в пятки. – Я это в том смысле, что экзистенция наша и так говенная, а тут еще «Сократ» этот гребаный! Кто его только выдумал, сократа этого, поглядеть бы тому в глаза его бесстыжие да монтировкою бы по харе, да по харе, да с оттяжкою! Отвести бы душу хоть раз, а потом, что ж, граждане правоохранители, вяжите меня за белые руки, ведите в камеру предварительного заключения, самое там место теперь рабочему человеку.

– А есть они? – спросил Колька, не поднимая глаз от мотора.

– Кто?

– Да вот рабочие-то люди… Остались еще, кроме нас, имею в виду, дальнобоев?

– А черт его знает! – с небывалым ожесточением произнес Черноус. – Заводы, говорят, фабрики все перепозакрывали, одна, значит, космическая промышленность действует как угорелая, макак в космос без конца закидывает красножопых, чтоб жрали там свои бананы, резвились, укрепляли славу и мощь нашего великого государства и, что греха таить, его международный авторитет.

– Так, думаешь, для макак стараемся? – глубокомысленно протянул Беспалый.

– Да уж конечно! – В голосе Петюни сквозь вековую горечь рабочего человека прорезался ядовитый, как белена, сарказм. – У нас что для человека, что для макак ничего никогда не делалось, кого это красножопие колышет? Нет, брат, это все прикрытие, настоящий-то наш космос – это не спутники и не белки со стрелками, не гагарины всякие, чтоб им ни дна ни покрышки. Наш космос – военные ракеты, тактические да стратегические, баллистические и крылатые, с ядерными боеголовками и такие, на кого бог пошлет. Ты телевизор-то включаешь?

– А что?

– А ты включи, включи. Увидишь, на что наши кровные идут. На защиту родимого государства, на, мать его, боеспособность от пятой колонны и нацпредателей, которые спят и видят, как бы сменить божественную власть базилевса? А вот и хренушки! Какали они на боеспособность!

– Тебя, Петюня, язык до КПЗ доведет, – кратко отвечал Колька.

– Да ладно КПЗ, чего мне КПЗ, мне КПЗ – дом родной, – отмахнулся Черноус. – Мне что – денег жалко? Да если бы и правда на боеспособность – берите за милую голову, пожалуйста. За страну себя не пожалею, кусок отрежу, зажарю и съем. Но страна-то тут и вовсе ни с какого боку. Воруют деньги, вон оно че, Коляныч, от офшоров пухнут, а мы зубы на полку складываем целыми челюстями…

Несмотря на произносимые громкие декларации, Колька почти не слушал Петюню, только для виду пошевеливал ближним к тому ухом да поигрывал масляным ключом, сам же все косился, поглядывал вбок. Там, в боку, метрах в двадцати, что ли, а то и меньше, ходил какой-то белобрысый, вида интеллигентного, малахольного даже, – то к одному водиле приткнется, то к другому, что-то спросит, да так и отойдет, несолоно хлебавши. Наконец встал, растерянный, посреди стоянки, озирался затравленно по сторонам, не знал, что делать.

Беспалый бросил ключ, вытер руки ветошкой, двинул к белобрысому. Петюня ошеломленно поглядел ему вслед, спросил в спину: «Ты куда?», никакого ответа не получил, пожал огорченно плечами, и, бормоча под нос очередные жалобы, потрюхал к своей фуре – самой маленькой среди прочих и самой, что греха таить, занюханной.

А Колька подошел к белобрысому почти вплотную, сунул руки в карманы, смотрел в упор взглядом сильным, огневым.

– Ну, – сказал, – чего надо, пешеход, чего зря фары благородному собранию полируешь?

Пешеход глянул на Кольку без страха, улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, теплая, человеческая, с такой и правда можно никого не бояться, разве уж совсем каких-нибудь выродков, а впрочем, и выродков у нас хватает, так что все равно бояться надо, никуда не денешься, такая жизнь, будь она неладна, и такие люди…

– Мне бы, – сказал белобрысый, – до Коски добраться, а никто в ту сторону что-то не едет.