Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

Чернявый откупорил ее, разлил по рюмочкам и весело произнес:

— Хороший нынче день! Князь Барятинский час назад мне четвертную подарил!

Мама, конечно, побледнела, а шарманщик рассказал, что он проходил по Английской набережной и видел, как из особняка Барятинских выносили чемоданы — князь Иван Александрович собирался отправиться на фронт. Когда услышал звуки шарманки, сам спустился с крыльца и, подойдя, спросил чернявого, на котором была его обычная шинель:

— Где воевал, герой?

— В Галиции, Ваше Высокопревосходительство, — отрапортовал шарманщик, — у генерала Брусилова в кавалерии. Теперь отправлен в полную отставку по причине ранения и тяжелой контузии.

И тогда Иван Александрович дал ему двадцать пять рублей.

Мама моя как услышала, что князь на фронт отправляется, взглянула на часы с кукушкой и прошептала:

— Не уехал еще. Они в этот час как раз обедают.

Вскочила, набросила платок на голову и выскочила на улицу. А я за ней чуть позже — пока сообразила, пока пальто надела. Я только Большой проспект пересекла, а мама уже к набережной Невы подбегает. Она решила Неву по льду перейти, как раз к дому Барятинских и вышла бы. Я смотрела, как ее фигурка уходит по темному льду, и кричала:

— Не надо! Вернись обратно!

А когда увидела, как она провалилась в воду, бросилась было к ней, но меня люди уже схватили: «Куда ты, девочка? Лед-то ведь совсем тонкий! Не переживай, ничего с твоей мамой не случится».

Но ее течением сразу под лед затянуло.

На поминках вдова рыдала в голос, а шарманщик, который уже перебрался жить в дом, успокаивал ее:

— Да будет тебе убиваться! Не плачь, рыбонька. Мы ведь детишек не бросим, поможем им.

Гости ушли, мы с братом легли в своей комнатке. Некоторое время я слышала, как за стенкой плачет вдова, что-то шепчет ей чернявый, а потом заснула.

Очнулась под утро и не могла понять, что вокруг меня. Показалось, будто я в другом мире: перед глазами молочная пелена, а голова раскалывается от боли. Поднялась на постели и чуть было не потеряла сознание от горечи, обжигающей мои легкие. Но все же успела открыть окно, схватить брата и выпрыгнуть с ним во двор. Думала, пожар. Как было на самом деле, сказать трудно; скорее всего, пьяная хозяйка закрыла заслонку печки, чтобы угли долго хранили тепло, а потом бросила туда несколько поленьев — вот дым и пошел в комнаты. А может, это шарманщик подстроил. В ту ночь он не ночевал, а вернулся утром и даже плакал, узнав, что хозяйка домика угорела насмерть. Оказывается, они уже полгода были мужем и женой, тайно обвенчавшись в церкви на Смоленском кладбище.

В гимназии я больше не появлялась. Во-первых, надо было за домом следить и заботиться о брате. А во-вторых, не было денег вовсе. У матери были какие-то сбережения, но все они исчезли. Шарманщик сказал сразу: «Кормить вас не могу, сам живу впроголодь. Но вы можете мне помогать копеечку зарабатывать». Однажды он, вспомнив, что моя мама хорошо пела, решил меня испытать и попросил спеть. Я хотела исполнить какой-то романс, еле слышно пропела какую-то фразу, а он, услышав, обрадовался:

— Будешь со мной по дворам ходить. За твой голос больше подавать будут.

Заставил меня надеть какое-то тряпье, и начали мы по городу бродить. Он на шарманке пиликает, я пою, а братец маленький с картузом публику обходит. Несколько раз подружек по гимназии встречала, отворачивалась и плакала от стыда, но и они делали вид, будто не знают меня. Только одна — самая близкая — добрая Катюша Корсакова долгое время к нам приходила, один раз даже с мамой — уговаривала меня вместе с братом к ним перебраться. Но шарманщик наорал на них, и они ушли.

Самое ужасное было то, что шарманщик оказался главарем шайки воров-карманников.

За окнами смеркалось, да и в доме был полумрак. Самовар остыл. Хозяйка замолчала на мгновение. Аня сидела ни жива ни мертва, не веря в подобные совпаденья. Она решила пока ничего не рассказывать старой графине, дослушать ее рассказ. Но тут в двери кто-то постучал; не в дверь комнаты, а в громадные входные двери дома. Затарабанил с яростной силой. Это дон Луиджи примчался, встревоженный пропажей приемной дочери.

— Откройте немедленно, — кричал он.

А потом еще громче:

— Доченька, ты жива?

Хозяйка усмехнулась и поднялась из кресел:

— Приходи завтра, — сказала она, — а то он мне весь дом разнесет.

Обняла гостью и поцеловала ее в обе щеки.

Остаток вечера Аня думала о старой графине, но потом тревога за Константина Ивановича и Сашу вытеснила эти мысли. И все же, уже ночью, перед тем как заснуть, девушка решила отправиться к Радецкой с самого утра: старушка не успела многое рассказать. Хотя история про шарманщика и маленького мальчика не более чем совпадение с той, что поведал когда-то дядя Костя. Мало ли по Петрограду бродило тогда шарманщиков? Конечно, совпадение. «Но все равно, надо получше расспросить Анну Ивановну, — решила девушка, — совпадения ведь тоже не случайны.»

— Тебе, наверное, интересно узнать, как вдруг дочка горничной стала графиней? — спросила Анна Ивановна.

Гостья кивнула, а потом, сообразив, что это не очень-то вежливо, произнесла:

— Будьте так любезны, расскажите, пожалуйста!

— Ну да, конечно, — усмехнулась старуха, — Радецкие-то не какие-то там Оливкины. Радецких все знают. Граф Федор Федорович — генерал от инфантерии, своим участием в турецкой войне прославил фамилию. Федор Федорович, кстати, — дед моего мужа.

Вся Россия следила за боевыми действиями на Балканах, где русская армия воевала с турками, освобождая Болгарию. Следила настолько внимательно, что скоро фраза из секретного послания генерала Радецкого царю — «на Шипке все спокойно» стала нарицательной. Художник Верещагин даже создал триптих, на котором изображен замерзший русский солдат. Солдат на Шипке замерзло немало, а генерал Радецкий остался жить, увековечив свое участие одной-единственной фразой. И если через тридцать лет гимназистам задавали на уроке вопрос: «А кто командовал русскими войсками на Балканах?», даже двоечник отвечал: «Великий Князь Николай Николаевич, генерал Скобелев и генерал Радецкий, который сказал…» Ну и так далее.

Анна Ивановна прославленному генералу никакой родней не была, если не считать, что вышла замуж за его внука. Причем, познакомилась с ним при обстоятельствах весьма трагических и для себя, и для него, и для всей страны.

Старуха показывала гостье семейные альбомы.

— Этот бравый поручик — мой муж, но тогда мы еще не были знакомы: в конце шестнадцатого года он приезжал в Петербург и сфотографировался, а это наше венчание в Румынии, это — моя свекровь, это князь Иван Александрович Барятинский, это я — в тридцатом году в Ницце, можете сравнить с оригиналом, сидящим перед Вами. Это опять муж, только еще в кадетском корпусе, он же — юнкер. А моих детских фотографий нет. Наверное, и не было никогда — мы очень бедно жили. Впрочем, может, это меня и спасло — нужда закаляет характер, дает шанс выжить, когда другие, может быть, тоже стойкие, но не знавшие бедности — не выдерживают. Ну, слушай продолжение моей истории. Больше года мы бродили по улицам, вечерами возвращались, с трудом передвигая ноги. Ближе к ночи к шарманщику приходили карманники и приносили дневную выручку — всю, без утайки, а он уж распределял, кому сколько дать, а сколько оставить себе и на нужды всей шайки. Был он человеком далеко не бедным, но ходил всегда в одной и той же шинели: похоже было, что подобная жизнь нравилась ему. Подручных своих он презирал и, как мне казалось, меня с братцем тоже. Часто некоторые из его приближенных оставались у нас переночевать и попьянствовать. Тогда приводили женщин, порой это были совсем девчонки — младше меня, ставили на граммофон пластинки и подпевали Шаляпину: «Эй, дубинушка, ухнем!». С той поры я эту песню слушать не могу и Шаляпина тоже. Мы с братом в своей комнатке пытаемся заснуть, а все равно страшно и обидно за свою судьбу. Дверь я, конечно, на запор закрывала, но что для вора запоры! Однажды ночью проснулась оттого, что кто-то дышит мне в лицо; хотела вскочить, а шарманщик меня за плечи держит. «Тихо, птичка, мальца разбудишь!» От него потом пахнет и водкой разит, но мне не то страшно, а то, что он в одном исподнем ко мне прокрался. Прижимается ко мне, и нательный крест его — большой оловянный в мою грудь больно колет. «Люба ты мне, — шепчет, — давай вместе как муж с женой жить! Ты у меня королевной будешь, в шелках и в бархате щеголять будешь; я дом каменный куплю, прислугу наймем, а ты им всем по щекам, по щекам…» Шепчет он, а сам сорочку мне задирает и ноги начинает мои целовать. «Скоро, соловушка, весь мир перевернется и мы с тобой на самом верху окажемся!» У меня от страха голос пропал, дрожь бьет, не могу даже слова сказать, чтобы отстал он от меня, но все равно по стене рукой шарю, где у меня над изголовьем лампа керосиновая висела; нащупала, сняла и ударила его со всего размаха. Шарманщик на пол повалился, я к дверям босяком по осколкам стекла, но он меня снова хватает, щека его разрезана, кровь хлещет. «Такая ты мне еще больше мила: такие не предают мужей!» И хохочет уже во весь голос. Я его снова лампой по голове и ну вон из дому, как была в одной сорочке — через дорогу к кондукторше. В окно ее колотила, кондукторша бессонницей мучалась и вовремя открыла: успела я заскочить в чужой дом перед самым носом негодяя.