Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

Уже крестьянские подводы несутся, мужички тамбовские поживиться хотят. А поздно уже — ничего им не осталось. Стоят, смотрят на мертвецов, матерятся, сморкаются. Я одного старичка заприметила, подошла и попросила его похоронить маму, не говорю, что чужую, плакать начала. Сняла крестик золотой с цепочкой. «Вот, — говорю, — все, что есть у меня, заберите.» Он на меня, кривясь, поглядел, но крестик не взял тогда. «Тащи, — говорит, — свою мамку за ноги, поможешь мне на телегу закинуть.» Поехали мы с ним. Наконец деревушка показалась, церквушка и кладбище. Старик достал лопату, приказал мне могилу копать, а сам пообещал за батюшкой сбегать. Труп с телеги мы сняли. Он с подводой уехал. Я могилу рою. Земля мягкая — песка больше, чем земли, лопата острая, слишком острая. Закончила работу, сижу рядом с мертвой женщиной, жду священника и старика этого, хотя какой он старик. Это тогда мне казалось, что он старый, а было ему лет сорок или чуть больше. Черная борода с проседью и брови густые. Наконец слышу — подвода гремит. Он один приехал. «Нет у нас батюшки, уже год как нет — сбежал. Но мы сами с тобой обряд совершим, молитвы почитаем.» А сам еле на ногах стоит. Пил, видать, где-то, пока я копала. «Давай крестик с цепочкой», — говорит и руку протягивает. «Похороним сперва», — отвечаю, а сама пячусь от него, потому что у него под бровями уже недоброе что-то светится. Сел он, свернул самокруточку, затянулся махорочкой, я молитвы читаю. Три раза произнесла «Со святыми упокой» и говорю: «Помогите мертвое тело в могилу положить». А он за ноги труп подтянул и в яму спихнул. «Закапывай быстрее!» Забросала яму песком, он смотрит, усмехается. «Где ночевать думаешь? — спрашивает. — Давай у меня. Ночи темные, холодные, а у меня изба большая, я вдовец — согрею.» И ко мне подбирается. «Я — тифозная!» — кричу. А ему только смех: «Ко мне не пристанет — переболел уж. Так что садись в телегу, а не то!..» И нож достал. Тогда я размахнулась и ударила его лопатой. Он отшатнуться хотел, и я, сама не желая, ему по горлу резанула. Захрипел он и на могилу повалился. Бросилась я на подводу, хлещу лошадку вожжами, кое-как поплелась она, потом вроде рысью побежала и, конечно, к своему двору. А там толстая баба под окошком на скамеечке семечки лузгает.

— Эй, — кричит, — ты кто такова, чтобы на подводе моей разъезжать? Где мужик мой?

Я лошадь хлещу. А она на месте стоит. «Где Федька?» — голосит баба и на меня бросается. Лошадь дернула и понесла. Баба с телеги слетела, колесо ее переехало, подвода подпрыгнула, а потом и вовсе поскакала по кочкам и ухабам. Проскочила я лесок, к хутору какому-то выехала. А там гармошка играет, песни орут. Решила пойти проведать, как там и что. Лошадку в лесу оставила, за сараем каким-то притаилась, прислушиваюсь. Голоса, смех услыхала, шаги. За угол заскочила и в сарайчик прошмыгнула. А там подруга моя висит вся истерзанная. Сама ли повесилась или эти гады ее?

Через день я подводу с лошадью продала. Обменяла на хлеб, картошку, яйца и пошла к Ростову пешком. В Ростове жизнь веселая, войск много, рестораны открыты, оркестры духовые на улицах играют, влюбленные парочки в пролетках, пахнет цветами и шашлыками, которые местные армяне для господ офицеров на берегу Дона на углях жарят. А мне и податься некуда. Есть хочется, денег нет, а Христа ради просить гордость не дает. К домику подошла какому-то, гляжу, старушка на лавочке сидит — чистенькая, аккуратненькая и курочкам из ладошки пшено сыпет: «Цып-цып-цып». Я через плетень спрашиваю: «Бабушка, у Вас хлебушка не будет?»

Старушка подошла, пощупала платье на мне, хоть и в пыли все, но все же бархатное. Повздыхала добрая бабушка, ушла в дом, вернулась, неся ломоть хлеба черного и луковицу. «Сымай платье!» «Зачем?» «А что я тебе, так просто еду дам?»

День заканчивается, бреду по аллее. Слышу, шарманка пиликает — родной звук: даже на сердце полегчало. Подошла, дедуля стоит, за ручку крутит, а у него попугай на плече сидит и всем желающим за рубль из шляпы старика записочки с предсказанной судьбой вытаскивает. Подошла я, смотрю и улыбаюсь. «Ну-ка, Жако, — дедушка говорит, — предскажи судьбу барышне.» «Нет у меня денег Вам заплатить.» А Жако уже записочку вытащил и прыг ко мне на плечо. В клюве записочка, в трубочку скрученная. Развернула: «Скоро встретишь ты любовь свою до гроба». Посмеялась. А старичок снова шарманку крутит. И я запела:

И так мне вдруг хорошо стало, словно опять детство, мама живая меня дома ждет, пахнет корюшкой и счастьем.

Подъехала пролетка. В ней молодой офицер в черном каппелевском мундире с Георгиевским крестом и девушка в дорогом платье. Мимо, видимо, проезжали и остановились меня послушать.

Рысак ногами перебирает, барышня в сторону отвернулась, а офицер на меня глядит и улыбается. А у меня душа замирает от его улыбки и глаз синих-синих. Не позвал он меня, а спрыгнул на мостовую, сам подошел: «Хорошо поете, милая барышня!» И протянул мне империал. Прыгнул в пролетку, крикнул извозчику: «Гони!» и исчез. Шарманщик как увидел в моих руках золотой — «Голубушка, давай вместе ходить: мне же за такие деньги — неделю таскаться надо». А я что, против — дело знакомое. В какой-то хибарке на окраине мы поселились. Пол земляной и матрас, сеном набитый, на нем. Потом к нам скрипач прибился. Так почти месяц прошел. И вот однажды стоим мы возле вокзала, я пою какой-то романс, вокруг люди, солдаты, инвалиды какие-то, торговки, но чувствую, он здесь, глазами ищу его, а он за другими прячется, и давно уж, но встретились мы взглядами. И тогда я начала.

Скрипач наш подхватил, а уж я стараюсь! Для него одного, разумеется. Только закончила, он не выдержал, вышел из толпы, глаза блестят. «Поехали», — говорит. Усадил меня в пролетку, сам рядом сел. Привез меня в ресторан, где по вечерам программа варьете. Хозяина вызвал: «Вот певицу к Вам привез». А тот взмолился: «Господин штабс-капитан. Нету у меня места в программе. Ну нету!» Заставил молодой офицер меня спеть хозяину. Тот послушал и взял. Так я начала работать. Кормили, да еще и деньги платили. Господа офицеры на «бис» вызывали. А штабс-капитан больше не появился. Но я жду, и душа у меня болит — только бы с ним ничего не случилось: война ведь. Поставила бы свечку за здравие, но даже имени его не знаю. Так лето прошло, а в сентябре я обедаю в нашем ресторане, заходит пожилая дама в черном. Спрашивает о чем-то у официантов, но те только головами покачивают. Присела дама за мой столик, грустная. Я понимаю, что она разыскивает кого-то, и спросила ее об этом, сказав, что, может быть, смогу помочь. Она достала из ридикюля фотографию: вот, говорит, поручик Радецкий — мой сын. Его видели в Ростове. Я как взглянула, сразу узнала. «Был здесь, — говорю, — теперь он штабс-капитан, но месяца три его не встречала уж.» Дама заплакала, за руку меня взяла: «Милая барышня, помогите: я здесь никого не знаю!» Стали мы с ней вдвоем искать. По штабам, госпиталям, по заведениям, где офицеры гуляют, — все впустую. Нашли случайно — в госпитале, где уже были до этого. Зашли спросить, привозили ли новых раненых, есть ли среди них штабс-капитан Радецкий. «Если бы был, мы бы не забыли, — отвечают нам, — фамилия известная». А я смотрю через стекло двери офицерской палаты и спрашиваю: а кто там у окна? «А это офицер контуженный. Документов с ним никаких не передали, а у него самого память отшибло. К тому же не видит он ничего.» Я ворвалась туда, два шага уже оставалось сделать, как поняла — он это. Выскочила, бегу по коридору и ору: «Елизавета Александровна, Елизавета Александровна!» Она услышала — и ко мне навстречу. А я сказать ничего не могу, реву только. «Что, что? — повторяет его мама, — он жив?» Я головой киваю. «Что же ты плачешь, глупая? Веди меня к нему!» А у меня ноги подгибаются, я уже на ней вишу и реву. «Что с ним?» — она кричит. «Он не видит ничего.» «Глупая, — целует меня Елизавета Александровна — он ведь живой. Это самое главное!»