Юрий Поляков - Совдетство

…Шумные незнакомцы у окна вдруг притихли, потом встали и, не чокаясь, помянули маршала Рокоссовского.

Обедая, я поглядывал за окно: дождь поредел и заблестел, переливаясь, в лучах солнца, пробившегося сквозь тучи. Потом меня заинтересовал грунт в кадке с фикусом: земля была покрыта слоем спитого высохшего чая, он считается хорошим удобрением, бабушка Маня тоже сыплет его в горшки с геранью. Но занимало меня другое – мелкие черные муравьи, копошившиеся в чаинках. Я подумал, если вывести крупных боевых муравьев, то они смогут запросто одолеть всем осточертевших тараканов. Но как потом быть с победителями? Выписывать из-за границы за валюту муравьедов? Накладно, да и климат у нас не тот. Тараканы-то по крайней мере не кусаются. Размышляя, я наливал себе помаленьку в граненый стакан шипучий лимонад, отхлебывая и морщась, как Тимофеич, если пиво в бутылке кислое, бадаевское. На самом же деле ситро (так называет лимонад бабушка Аня) сладкое. Съев салат, я приступил к гороховому супу, предварительно намазав черный хлеб горчицей – так вкусней.

Тем временем в столовую ввалилась, обсуждая ливень и отряхиваясь, толпа людей в белых и синих халатах.

– Теперь грибы точно пойдут!

– И огород неделю можно не поливать!

– Из пожарных бочек через край вода хлещет!

– На Солянке, говорят, потоп!

Ко мне подсел дядя Витя Петрыкин.

– Как супец, есть можно?

– Можно. С мясом.

– Это потому, что Гулумян заболел. – Мишкин отец был грустен и тоже пил лимонад – с тоской.

Мимо прошел дядя Коля в своем обычном синем халате, из нагрудного кармана торчал остро отточенный карандаш. Сосед на ходу погладил меня по голове и пошутил:

– Лишь тот, кто тщательно жует, до коммунизма доживет!

– Это точно… – вздохнул Петрыкин, стараясь не глядеть на грузчиков, баловавшихся за ближним столом пивом.

Я, как учили, пожелал ему приятного аппетита и оттащил грязную посуду на мойку. Из оцинкованных корыт, набитых использованными тарелками, шибало в нос соапстоком. Неся Любе тару, я заметил у батареи две пустые бутылки – полулитровку и чекушку, оставшиеся явно от шумных краснолицых болельщиков. Видно, они поостереглись отдать их Ванде Тарасовне, так как между окнами висел еще один строгий плакат:

Приносить и распивать алкогольные напитки строго запрещается!

Рядом был нарисован небритый субъект с подбитым глазом, из-за пазухи у него торчала бутылка с этикеткой «Московская особая», и к нарушителю уже спешили бдительные милиционер и дружинник.

Грустная Люба с удивлением посмотрела на посуду из-под водки. Но я тихо сказал:

– Это в общий котел. – Хотел добавить оставшиеся у меня две копейки, но постеснялся.

– Спасибо, Юрочка! – тяжело вздохнула она.

Выйдя на улицу, я замер на крыльце: небо светилось свежей, умытой синевой, над влажными крышами изогнулась ослепительно разноцветная радуга. В воздухе пахло мокрой крапивой и ноготками – их много на клумбе перед заводоуправлением. Ручьи, конечно, уже не такие бурные, все еще бежали вниз к Бакунинской…

Дядя Гриша, как часовой, стоял в воротах. Увидав меня, он затрясся и зажужжал:

– М-м-а-а-т-ть т-т-е-б-б-б-я и-и-щ-щ-щ-щ-щ-е-т…

Когда я вошел в нашу комнату, Лида сидела у моего письменного стола и куксилась. На ней было новое летнее платье, все в мелких цветочках, вокруг шеи янтарные бусы, а в ушах серебряные сережки с рыжими камушками, но на ее красивом лице застыло выражение плаксивого отчаяния.

– Ты куда пропал? Я уже невесть что передумала!

– Никуда я не пропадал! Гулял, дышал воздухом, потом обедал в столовой…

– Обедал? Ах, ну да… Под ливень не попал? Вон как полыхало!

– Молнии в городе не опасны. Я успел добежать до столовой.

– Слава богу! Не хватает еще простудиться перед югом!

– Даже ноги не промочил.

– Как там Люба?

– Грустная… Может, ее на поруки взять?

– Не знаю. Надо в райкоме посоветоваться… А это что еще такое? – Она двумя пальцами в недоумении приподняла за уголок мое письмо в редакцию. – Начало неплохое. Но о чем ты писать им собирался, Профессор?

– Я?

– Ты! Только не ври!

– Понимаешь… – Мой нечестный взгляд упал на аквариум. – О консервах…

Ежу понятно, про тараканью угрозу пока рассказывать никому не стоит: засмеют и застыдят, так было со всеми великими открытиями, опередившими свое время.

– О каких еще консервах?

– Для рыбок.

– Что за чепуха!

– И совсем даже не чепуха! Рыбкам сухой корм надоедает. Вот ты смогла бы питаться только сухарями?

– Нет, конечно.

– И рыбки тоже. А живой корм, вроде трубочника, долго не хранится, портится. Сама знаешь. Да еще некоторые боятся этих безобидных червячков.

– Б-р-р! – подтвердила Лида.

– Вот я и предлагаю: трубочника и мотыля консервировать, как кильку или сайру, и продавать в железных баночках по пятьдесят граммов.

– А кто же будет покупать?

– Здравствуйте! Ты знаешь, сколько в стране аквариумов? Миллионы!

– В самом деле… Интересно! Как же тебе такое в голову пришло, выдумщик? Но лично я такую банку ни за что открывать не стану! Хотя идея очень перспективная! Ладно, рационализатор, собирайся! Я отпросилась с работы. Мы едем в «Детский мир»!

– Зачем?

– Не задавай глупых вопросов! Вчера обо всем договорились. Или ты хочешь, чтобы я отпустила тебя на юг в обносках? Валька потом всем будет говорить, что ты у меня оборванец.

– Я на юге в плавках хожу.

– Не мели чушь! В поезде ты тоже будешь в плавках ходить? И в школу в них же пойдешь?

– Ты же сказала, форму еще можно поносить.

– Без разговоров. У бичей одежда лучше. Ты на Чарли Чаплина в ней похож. Тросточки только не хватает. Хочешь, чтобы меня Ирина Анатольевна в школу вызвала и отругала? Собирайся! Еще не факт, что будет твой рост. Шьют теперь на каких-то недомерков. Но попытаться надо. Вдруг повезет! Кто ищет – тот найдет! Поехали! Я денег в кассе взаимопомощи взяла.

– Много?

– Двадцать пять рублей, – выдохнула она, сама ужасаясь своему поступку, и показала мне фиолетовую бумажку. – И еще у меня от прогрессивки осталась пятерка с мелочью.

Петька Коровяков уверяет, что есть купюры по пятьдесят и даже по сто рублей, у него отец – директор Хладокомбината и получает большую зарплату. Но я никогда таких денег не видел. Зато Юрка Мазовецкий приносил как-то в школу «катьку» и «петьку» – царские деньги: сто и пятьсот рублей. Они втрое больше наших, советских, чуть ли не с тетрадку размером. На сторублевке нарисована Екатерина Вторая, на пятисотке – Петр Первый в доспехах. А если посмотреть на свет, то видны водяные портреты этих же царей.

– Дай! – попросил я.

– Зачем? – обеспокоилась Лида.