Юрий Поляков - Совдетство

– Так это ж вчера! А сегодня можно было бы и торт на прощанье выкатить!

– Кочумай! Надо собираться. Понедельник – день тяжелый.

– Все равно, тортик мог бы купить. Мимо ГУМа шел.

– Там теперь объявление висит.

– Какое еще объявление?

– «Жиртрест закрыт на учет».

– Жмот! – засмеялся Мотя и, переваливаясь, как гусь, удалился к себе.

На шутки про свою толщину он не обижался, даже наоборот, ценил наиболее смелые и оригинальные.

Комната Батуриных (по размеру она меньше, чем наша в общежитии) располагалась у входной двери, почти напротив кухни и туалета. Раньше левый угол с окном был отгорожен трехстворчатой ширмой с зелеными китайскими драконами, там стояла кушетка бабушки Елизаветы Михайловны, мамы дяди Юры. Она всегда ходила в длинной темно-синей юбке и белой ажурной блузке с брошью, усыпанной зелеными камешками. В байковом халате я видел ее раза два, когда она уже болела. За шелковой загородкой помещалась также этажерка со старыми книгами, а на стене висели дореволюционные снимки: усатый солидный господин в пальто и котелке, строгая дама в шляпке и пенсне и молодой военный с аксельбантами. Когда я впервые очутился за ширмой, бабушка Елизавета Михайловна объяснила мне, что господин и дама – это ее родители, а молодой офицер – старший брат, погибший на германской войне.

– А где же дядинюрин папа? – спросил я, по малолетству не понимая, что отцы бывают не у всех детей.

– Он тоже погиб.

– На германской?

– Нет.

– На Великой Отечественной?

– Нет.

– Попал под трамвай? – ужаснулся я, вспомнив печальную участь моего деда Тимофея.

– Да нет же! – нахмурилась она. – Тебе еще рано знать.

– Не приставай к Елизавете Михайловне! – всполошилась тетя Валя.

– Ничего, ничего… Слишком любознательный ребенок.

В позапрошлом году бабушка Елизавета Михайловна умерла во сне, как сказали врачи, от обострения хронических заболеваний, а попросту – от старости, умерла, наварив накануне большую кастрюлю грибного супа, в чем взрослые усмотрели некий тайный смысл.

– Я спрашиваю, Елизавета Михайловна, куда нам такую лохань? Скиснет! – рассказывала на поминках тетя Валя. – А она мне: «Не скиснет, Валенька, выставишь на черную лестницу – там всегда холодно. Будешь, Валюша, кушать – и меня добрым словом вспоминать…»

– Как в воду глядела покойница! – с грустным пониманием кивали гости.

Хоронили ее в Лефортово, на Немецком кладбище, где много ангелов из белого мрамора и надгробий с «ятями». Собралась какая-то неведомая родня, о существовании которой я даже не подозревал. Мужчины были в темных костюмах и галстуках, а женщины в черных длинных платьях и шляпках с вуалями. Оказывается, есть люди, у которых в шкафу, кроме выходного наряда, всегда наготове специальная одежда для похорон. А вот заметавшейся Лиде пришлось занять темный газовый шарфик у Серафимы Николаевны.

Пришли три седые интеллигентные старушки.

– Гимназические подруги, – шепнула тетя Валя.

В старой, поржавевшей ограде, на краю свежей ямы, высился пузатый гранитный памятник с непонятно откуда взявшейся фамилией «фон Таубе». А имя Карл было написано с твердым знаком на конце. В гробу бабушка лежала такая же строгая, как при жизни, в своей темной юбке и самой лучшей белой блузке, но без броши, ее оставила себе тетя Валя – на память. После того, как все попрощались (я спрятался за спинами и не стал целовать мертвый лоб), могильщики заколотили крышку длинными гвоздями, а потом на веревках ловко опустили гроб в прямоугольную яму с ровными отвесными краями и лужей на дне. Как и остальные, я бросил туда комок глины и подумал: если умерший человек чувствует, что его зарыли в землю, – это ужасно! Но если он вообще ничего теперь не чувствует – это еще ужаснее!

Когда выходили с кладбища, Лида показала на больничное здание:

– Сынок, а ведь ты там родился.

– Я родился на Маросейке!

– На Маросейку тебя из роддома привезли.

– Молодой человек, это до революции детей рожали дома с помощью повитух, а потом советская власть построила родильные дома, – ласково объяснила одна из «гимназисток» и погладила меня по голове.

– А где погиб муж бабушки Елизаветы Михайловны? – ни с того ни с сего спросил я.

– Она тебе разве не сказала? – как-то странно глянула на меня старушка.

– Нет.

– Значит, не сочла нужным.

Поминки помог организовать Нетто. Вытащили в коридор три обеденных стола, разложили, приставили друг к другу, а сверху застелили крахмальными скатертями с серыми штампами «Казан. ЖД», собрали со всех комнат стулья, тарелки, рюмки, вилки, стаканы, чашки… Перед каждым, пришедшим на поминки, поставили тарелочку с вареным рисом, посыпанным изюмом – кутью. Закуски было вдоволь – Алька постарался: три блюда заветревшихся бутербродов с сыром, колбасой и ветчиной. Масло лежало желтыми общепитовскими кубиками. В двух лоханях принесли лиловый винегрет и салат оливье, заправленный Лидиным майонезом с укропом. Посередке красовался здоровенный запеченный судак, обложенный жареной картошкой и зеленым горошком. Закусывали солеными огурцами, рыжиками и маслинами, странными глянцево-черными ягодами, горько-солеными на вкус.

Пока гости говорили длинные и добрые слова о покойнице, Мотька сожрал под шумок полрыбины. Сергей Дмитриевич назвал внука Собакевичем, а Нетто, надавав прожорливому сыну подзатыльников, выгнал из-за стола, но тут же возместил утрату котлетами по-киевски, похожими по форме на маленькие подводные лодки. Там, где у субмарин должен быть винт, из котлет торчали ажурные бумажки, прикрепленные к куриным косточкам.

– Чистый «Метрополь»! – оценил широкий жест соседа Башашкин.

– «Москва – Казань», – уточнил директор вагона-ресторана.

«Гимназистки» ели мало, пользуясь столовыми ножами, они едва пригубливали вино и с некоторым недоумением смотрели на дядю Юру, который с Алькой и Тимофеичем, не мешкая, накирялись. Нетто стал громко рассказывать еврейские анекдоты. Гости осторожно слушали и смеялись, особенно – Софья Яковлевна…

Но больше всех удивил Георгий Максимович. Дело в том, что Злата Яновна вскоре после того, как я стоял возле уборной на часах, получила улучшенную площадь в новом доме на Шаболовке. Шептались, не обошлось без помощи Семена Миграновича – как-никак главный бухгалтер оборонного завода. В ее комнате какое-то время был общий склад рухляди, макулатуры и пустых бутылок, а потом туда вселился Георгий Максимович Капустинский, пожилой, совершенно седой и молчаливый гражданин с железными зубами. Как я понял из разговоров взрослых, он долго работал на Колыме, и ему наконец разрешили вернуться в Москву. Но въехал он в комнату не один, а с молоденькой, такой же немногословной девушкой Дашей. Сначала подумали: дочь. Оказалось – жена. Причем законная.