Юрий Поляков - Совдетство

За такое, конечно, можно обидеться. Когда вредитель Сашка нашел мой кляссер и, решив мне помочь, разодрал блок «Беловежская пуща» на отдельные марки, которые аккуратно рассовал по слюдяным карманчикам, я навешал ему от души и не разговаривал потом с ним неделю. Но с другой стороны, Сергей Дмитриевич очень добрый. Иногда он дарит мне вскрытые проштемпелеванными конверты, их надо немного подержать над кипящей кастрюлей, а когда марки «отпарятся», осторожно просушить их теплым утюгом. Благодаря соседу-коллекционеру у меня есть теперь целых четыре английские королевы, красная, синяя, зеленая и розовая!

В общем, я так и не понял, из-за чего рассорился отец с сыном. Возможно, Сергею Дмитриевичу не нравился его образ жизни, старый инженер частенько предупреждал, что передачи в тюрьму носить Альке не намерен, а коллекцию свою завещает государству. Нетто, по моим наблюдениям, вернувшись из рейса, пребывал в двух состояниях: он или веселился, шумно пил вино, выстреливая пробки в форточку, зазывая и угощая соседей, или же, повязав голову мокрым полотенцем, сидел за ломберным столиком и щелкал деревянными счетами, перебирая кипу разлинованных бумажек, придавленных сверху бронзовой «Нюшкой». Бумажки называются «накладными». Почему? Куда их накладывают? Странный все-таки наш русский язык!

В часы подсчетов Альку злил любой посторонний шум, и все ходили на цыпочках. Только дядя Юра позволял себе разные шуточки, вроде вопроса:

– Когда вниз головой будешь бросаться, банкрот?

Да еще Сергей Дмитриевич на полную громкость нарочно заводил на своем древнем проигрывателе с раструбом арию «Люди гибнут за металл!». Софья Яковлевна робко стучала в его дверь, умоляя убавить звук, но тщетно.

– Болеет, говоришь? – не снимая дверной цепочки, в щель осведомлялся инженер. – Знаем мы эти болезни!

Дядя Юра иногда под неодобрительные взгляды тети Вали объяснял, смеясь, что у Нетто два недуга и оба птичьего происхождения. Один называется «перепел», а другой – «три пера». Ну, с первым все понятно, это от слова «перепить». Но со вторым я так и не разобрался, а главное – никто из взрослых не хочет объяснить, в чем секрет, хотя обычно их хлебом не корми, дай растолковать ребенку значение какого-нибудь редкого слова.

И все-таки веселился Нетто чаще, чем грустил.

Алька и дядя Юра – оба страстные болельщики, не пропускают ни одного матча по телевизору, часто ходят на стадион «Динамо». Как-то они взяли меня с собой, но я так и не понял, почему сорок тысяч человек ревут и бесятся из-за мотающегося по полю мяча… Давным-давно, еще в молодости, соседи-приятели дали друг другу прозвища, использовав фамилии знаменитых советских футболистов – Нетто и Башашкина. Клички прилипли, иногда даже по телефону кто-нибудь спрашивает:

– Нельзя ли пригласить к аппарату гражданина Башашкина?

А дядя Юра порой отвечает, если Алька в рейсе:

– Нетто нету…

Обычная картина: веселый пузатый сосед врывается без стука в комнату Батуриных:

– Башашкин, «Кони» вышли в финал! Кирнём?

– Немедленно вспрыснем! – вскакивает с дивана дядя Юра к неудовольствию тети Вали.

– Алик, Юре завтра на службу! – строго выглядывает из-за ширмы бабушка Елизавета Михайловна.

– Наркомовские сто граммов, не больше! – успокаивает Нетто.

– Умоляю, мальчики, только не заводитесь!

– Клянусь! Да поразит меня ОБХСС!

– Капустинского надо позвать! – предлагает Башашкин. – Он ставил на «Динамо». Вот пусть теперь и бежит на угол.

– Я стучал ему в дверь. Молчит. Видно, деньги, подлец, считает.

И, конечно, всякий раз они заводились, да так, что квартира ходила ходуном. В этом состоянии приятели придумывали и вытворяли самые разные штуки, в том числе и со мной, несмышленышем. Однажды, мне было лет пять, не больше, друзья решили поставить меня в караул возле уборной, которая расположена справа от входной двери, прямо перед общей кухней, а из нее, кстати, можно попасть на черную лестницу, спускающуюся во внутренний дворик.

Когда я спросил бабушку Елизавету Михайловну, зачем нужен черный ход, она ответила: раньше, при царе, чистая публика попадала в квартиры через парадный вход, а кухарки, истопники, лакеи проникали через дворик, карабкаясь по узкой и крутой лесенке.

– А почему она называлась «черной»? – допытывался я.

– Ну как тебе сказать, там прачки грязное белье забирали. Помои выносили. Нищие и богомольцы за милостыней оттуда заходили.

– Какие нищие? Как на вокзале?

– Примерно. Но их тогда было гораздо больше, особенно богомольцев и ходоков…

– К Ленину?

– Ленина еще не было.

– Как это так?

– А вот так. Люди шли издалека. Порой поистратятся – поесть не на что… Вот и христорадничали.

– А зачем шли издалека?

– Ну, как тебе сказать… Начальству пожаловаться…

– На эксплуатацию?

– Вероятно… Шли к чудотворному образу приложиться. К Владимирской Божьей Матери в Толмачах, например…

– И напрасно! – заметил я, вспомнив фильм «Чудотворная», в котором пионер Родька утопился из-за иконы. – А богомольцы в черном ходили?

– Как правило.

– Вот поэтому-то и лестницу «черной» назвали.

– Возможно, но я так не думаю, – ответила бабушка, с интересом глянув на меня. – По ней еще поднимали провизию и дрова для печек, а потом выносили помои и золу. Зола какого цвета?

– Черного.

И в самом деле, в каждой комнате казаковского дома имелась выложенная изразцовой плиткой, уходящая под самый потолок печь с чугунной дверцей внизу. Я там прятал конфеты от прожорливого Мотьки.

– Наконец, Юрочка, в те времена не было клозетов и по черной лестнице выносили «ночную посуду». Во двор рано утром приезжала большая бочка на колесах, запряженная лошадью…

– Говновозка? – уточнил я.

– Юрочка, старайся избегать таких слов! Ты же воспитанный мальчик! Надо говорить «ассенизационная бочка». Хорошо?

– Хорошо.

Я вспомнил утреннюю очередь в общежитии и вообразил старинную, бестуалетную Москву. От Кремля до Разгуляя и даже до Измайлова у всех черных лестниц стоят сотни бочек, запряженных битюгами, и тысячи смущенных людей, опустив глаза, выносят из квартир ночные посудины, напоминающие огромные глиняные кринки с обливным горлышком. Каждый бросает в тарелочку свой грошик и, морщась, выливает содержимое горшка в бездонную бочку. «Следующий!» – командует кучер-ассенизатор.

– А уборную к вам сюда уже при Советской власти проложили? – не унимался я.

– Нет, еще при царе, – ответила бабушка Елизавета Михайловна.

В самом деле, туалет в квартире Батуриных старинный, с узорным чугунным бачком, поднятым под потолок, на цепочке с рычага свисает латунное кольцо, сияющее от частого использования. Если за него дернуть, вода с высоты по трубе, обметанной каплями, устремляется в унитаз с ржавой промоиной посредине, клокоча при этом так, что слышно в комнатах.