Анна Исакова - Ах, эта черная луна!

— Я хотел сказать…

— Понимаю, — улыбнулся Юцер. — Евреям это действительно не свойственно, но времена меняются, и евреи меняются вместе с ними. Как все.

— Разумеется, — кивнул хозяин, — разумеется.

— Очень милые люди, — сказал Юцер жене, когда они оказались на улице. Шел легкий снег. Юцер выглядел воодушевленным, его словно распеленали.

— Я надеюсь, ты не будешь ездить с ним на охоту? — просительно сказала Мали.

— Отчего же? Еще хоть раз сесть на коня…

— Не забудь того, что он сказал о евреях.

— А! Какое это имеет значение! Однако рассказам Головлева о его детдомовском детстве я не верю. Не тот стол, не те повадки.

— Возможно, все это от жены.

— Возможно, возможно. Но пахнет тут приличной гимназией и папенькиным поместьем. Впрочем, какая разница! При нынешнем режиме лишнее знание непомерно увеличивает наши печали.

— Все, что исходит от них, пахнет смертью, — неожиданно страстно сказала Мали.

Юцер промолчал.

Они долго бродили в ту ночь по заснеженному городу. Юцер вспоминал старые времена, а Мали то участвовала в разговоре, то отсекала его от себя.

— Ведьма права, — сказала она ни с того ни с сего. — Снегопад — это действительно колдовство. Смотришь на снег, и кажется, что все изменится. Посмотри, он прикрыл старые крыши, залепил выбоины в стенах, облагородил вонючие углы. Когда-нибудь жизнь опять станет нормальной.

— Возможно, — недоверчиво покрутил головой Юцер и тут же поправил шарф, словно он крутил головой именно из-за него.

— Мне кажется, ты в чем-то запутался, — осторожно сказала Мали, поправляя на муже шарф.

— Я не запутался. Меня запутали, попутали, заковали. Когда-то я больше всего на свете боялся оказаться таким, как все. Теперь я боюсь выделиться из окружающего меня беспредметного хаоса. И не за себя боюсь. Мне-то все давно надоело. Я боюсь за вас.

— Может быть, мы сможем как-нибудь уехать отсюда…

— Как? Куда? И кому мы там нужны, такие, какими стали? Все это дурные фантазии, Малинька, плод тоскующего воображения. Вот, снег выпал, — хорошо. Погуляем, поспим, позавтракаем. Главное, все это надо делать с большим удовольствием. С цветочком в вазочке, кружевом на наволочке, уютным зонтиком, в красивой шляпке. Мы должны жить мелко и подробно. Переживать каждый прекрасный миг как событие. Мы должны стать маленькими веселыми китайчиками. Писать на рисовых зернышках. Разглядывать жилки на крылышках стрекоз. Мы должны…

— Я никому ничего не должна! — зло ответила Мали. — Никому. Ничего. Даже тебе ничего не должна!

Всю обратную дорогу она шла молча, время от времени останавливаясь, чтобы яростно притоптать снег. До черной грязи. До грязной воды. До сопревшего осеннего листа.

Между тем, Зиночка и Любовь действительно подружились. Зиночка нравилась всем, даже Паше. Не нравилась она одной лишь Мали.

— Дети не должны вести себя вкрадчиво, — упрямо повторяла Мали.

— Ты отвыкла от воспитанных девочек, — спорил с ней Юцер. — Зиночка не вкрадчивая. Я бы сказал, она несколько… автоматическая. Но это и есть воспитание. Воспитанный человек хочет нравиться окружающим. Он видит в этом свою задачу.

— «Конечно, тетя Мали… Я и сама так думала, тетя Мали… Если вас это раздражает, тетя Мали…». Если бы при этом хоть в глазах промелькнуло: «Не пошли бы вы к чертовой бабушке, тетя Мали!», я бы поверила в твою теорию. А так — не верю! Эту девчонку приставили за нами следить.

— Допустим, что ты права, — сказал Юцер, подумав, — но что остается делать? Поссорить детей? И потом, зачем мы им нужны? Я имею в виду, — этим… Ну, какой в этом смысл?

— Смысл? В их действиях нет смысла. А может быть, есть, но мы не можем догадаться, какой, потому что нам он вообще непонятен. Я хочу перевести Любу в другую школу. Ближе к дому.

— Бред! — вскочил Юцер, до того вертевшийся в любимом глубоком кресле. — Бред! Ты сходишь с ума! Ни один нормальный человек не станет нагружать собственного ребенка подобными… заданиями. А Головлев вполне нормальный человек. Он любит свою дочь.

— Ты слеп, Юцер, — простонала Мали. Нас ждет беда. Я это чувствую.

— Твои чувства тебя не обманывают, — сказал Юцер жене назавтра и бросил ей на колени газету.

Мали развернула газету и начала читать. Пока она читала, ее лицо покрывалось красными пятнами.

— Какой кошмар! Но ты же не врач…

— Какая разница! Завтра они найдут вредительство в Госплане. А возможно, через нас пытаются подобраться к Гецу.

— Господи, — простонала Мали.

— Я попробую поговорить с Гецом. Ты не помнишь, мы ничего такого не говорили при этой Зиночке?

— Вроде нет. Какое это может иметь значение?

— Действительно. Впрочем, если ты права и Зиночку приставили следить за нами, каждое слово может иметь значение.

— Ты знаешь, — неожиданно улыбнулась Мали, — я читаю Ибсена. Вот, послушай: «На полу ковер. В печке огонь. Зимний день. В передней звонок. В комнату входит, весело напевая, Нора. Включает радио. Звучит гимн Советского Союза. Передают постановление по делу врачей. Нора прислушивается к словам диктора: „Ах, Торвальд, надо, чтобы случилось чудо из чудес!“. Хельмер: „Скажи какое!“. Нора: „Нет, Торвальд, я больше не верю в чудеса“. Хельмер (падает на стул у двери и закрывает лицо руками): „Нора! Нора! (Озирается и встает.) Пусто. Ее нет здесь больше. (Луч надежды озаряет его лицо.) Но — чудо из чудес?!“. Снизу раздается грохот мотора. По лестнице стучат сапоги».

— Какая чушь! — крикнул Юцер. — Нора не была врачом!

— А если бы была? Упади в кресло, Юцер, и закрой лицо руками.

Юцер раздраженно задвигал ногами, разыскивая спрятавшиеся под кресло тапки. Он не хотел себе признаться, что Мали стала его раздражать, что порой — только порой — находиться рядом с ней стало неприятно.

— Пойду прогуляюсь, возможно, зайду к Гецу.

— Я с тобой, — просительно протянула Мали.

— Нет, нет, мне хочется побыть одному.

Ангелы пыльных углов — это и есть время. Время, запутавшееся в паутине мироздания. Время, которое идет и не движется. События пробегают мимо него, мимо них. Час дня. Час ночи. О! В этот час не случается ничего доброго. Ангелом какого часа являешься ты, Юцер? Пятого пополудни. В это время не случается ничего. Ни хорошее, ни плохое. В это время рыжая Соре идет на пляж. Она боится воды и не позволяет сыну плавать. Вода — это вода, — объясняла рыжая еврейка визжащему от счастья ребенку. — Так говорят, что морская вода полезна. Когда это не глубоко, так это может быть. Но скажи мне, тебе, что, не хватает воды у берега? Или там, где глубоко, вода уже другая?

— Там рыбки, — захныкал мальчишка.

— Рыбки! — негодуя, ответила его мамаша. — Рыбки! Ты должен думать не о рыбках, а о своей маме! Что бы человек не делал в своей жизни, он должен в первую очередь думать о своей маме. Подумай о том, как себя будет чувствовать твоя бедная мама, если ты, не дай Бог, утонешь.