Анна Исакова - Ах, эта черная луна!

— Когда это было?

— Лет пятнадцать назад.

— Так им же было по тридцать! А ты говоришь «не старые». И мой папаша — главный герой! О-го-го!

Любовь была так занята сообщенной Чоком новостью, что ни о чем другом говорить не хотела. А Чок собирался затеять с ней серьезный разговор. Ему рассказали, что Любовь видели в сомнительной компании, среди чуть ли не уголовников и уж точно хулиганов. Это надо было прекратить.

— Какие у тебя дела с Шуркой Егоровым? — спросил Чок нервно и неожиданно резко. У него сел голос и пришлось долго откашливаться.

— А тебе какое дело? — рассмеялась Любовь. — Мы с Шуриком давние друзья. Как-то он отлил мне кастетик. Какая была игрушка! Но маменька его тут же отобрала. А зря. Зря! Такая штучка в кармане придает смелости.

— Не смей дружить с ним! Ты знаешь, что бывает за кастетик в кармане? Будешь сидеть в колонии для малолетних преступников! — горячо и взволнованно сказал Чок. Он даже повысил голос. Он почти кричал.

— А ты кто такой? — возмутилась Любовь. — Ори на свою мамашу. Или на Адинку. А меня оставь в покое.

Она тряхнула головой и решительно повернула вправо.

— Подожди! — крикнул Чок.

— А пошел ты… — донеслось из-за угла.

Чок решил поговорить с Юцером. Прямо сейчас, черт с ним, с университетом! Дело было серьезное и отлагательства не терпело.

Но Юцеру было не до Чока, не до кастета, не до Шурика и даже не до Любови. Он был занят встречей Натали. Пятая рубашка оказалась выглаженной безукоризненно. Четыре предыдущие валялись на ковре, смятые и жалкие. На одной Юцер нашел морщинку на воротнике, на другой были плохо отглажены манжеты, две других были дурного покроя. Мали следила за туалетом супруга с отсутствующим видом.

— Галстук! Это называется галстук! — шипел Юцер, отбрасывая посверкивающие полоски шелка и сатина одну за другой. — У меня нет ни одного приличного галстука! — воскликнул он горько и плюхнулся на диван. — Мне не в чем встречать Натали!

Мали подобрала с ковра серый в красную крапинку галстук, приложила его к лацкану пиджака и одобрительно кивнула.

— Этот, — сказала тоном, не терпящим возражений. — Помочь вывязать?

Юцер поплелся к зеркалу. Лицо его было мрачным. Его раздражали высокие залысины на лбу, складки, разбросанные по лицу как попало, делающие лицо мятым, не добавляющие ему ни значительности, ни мудрости, ни даже интересной уродливости. Ничего. Просто складки вялой кожи. И еще этот жирок! Он и не заметил, как растолстел. Раздался вширь, поправил себя Юцер. Живота нет, второго подбородка тоже. Просто раздался. А Гец остался поджарым. Это потому, что София не умеет и ленится готовить. Надо сказать Ведьме, чтобы клала поменьше жира в пищу.

— Мы едим слишком жирно и сладко, — бросил Юцер. — С этим надо что-то делать.

Мали усмехнулась. Она не поправилась ни на грамм. Даже чуть-чуть подсохла. Линии стали менее округлыми, кожа — менее плотной и сверкающей. Теперь это юное свечение окружает Любовь. Мали размышляла, как заставить Любовь пойти на вокзал. Ей хотелось предъявить Наташе главное произведение своей жизни немедленно, тут же. Прикрыться дочерью. Спрятаться в ее тени.

— Уже час с четвертью, — напомнила она мужу. — Через полчаса мы должны быть в такси.

— Знаю, — недовольно проворчал Юцер. — Такси будет ждать у дома ровно в два.

— Не знаю, можно ли на них положиться, иногда они опаздывают.

— До вокзала не больше двадцати минут езды, — успокоил ее Юцер. — В крайнем случае, поймаем такси на улице.

Ленивые и неленивые ангелы держат мир в равновесии. Ленивые ангелы обеспечивают покой. Неленивые создают движение. Равновесие между покоем и движением — это и есть нормальное существование мира. Плохо, когда ленивые ангелы покидают свои пыльные углы и начинают носиться туда и сюда. Равновесие нарушается, образуется опасный крен, все начинает катиться по наклонной плоскости, ударяться друг о друга, причинять друг другу боль. Из пыльных углов должно раздаваться только удивленное молчание ленивых ангелов. Именно раздаваться — вширь, ввысь и вглубь.

— Мы слишком суетимся, — сказал Юцер вслух, когда они, нагруженные розами, выбежали на перрон.

Поезд уже пришел. Люди бежали навстречу друг другу, по своим делам, к автобусам и такси. А Натали нигде не было видно. Потом перрон опустел. На малюсеньком чемодане спиной к Юцеру сидела женщина. Она была в простеньком ситцевом платье и белом беретике. Серенький пыльник был накинут на одно плечо и спадал на грязный асфальт перрона.

— Натали! — крикнула Мали.

Юцер зажмурился.

Когда он открыл глаза, Мали и Натали шли к нему в обнимку. Лицо Натали казалось немного опухшим, и, конечно, она постарела, но это была та же Натали. С той же гордой осанкой. С той же строптивой походкой. С теми же насмешливыми глазами, в которых мир отражался, как в кривых зеркалах, но иначе, чем у Пашки. Юцер заглянул в них и увидел рыцаря Печального Образа с медным тазиком вместо рыцарского шлема на голове. Он обиженно скривил губы и застыл.

— Юцер! — радостно воскликнула Натали. И улыбнулась. Мелкие зубы весело сверкнули.

— Натали! — улыбнулся в ответ Юцер и прильнул к протянутой руке.

Любовь от разочарования высунула язык. Она ждала настоящего киношного поцелуя.

— У тебя замечательный язычок, — рассмеялась Натали. — Он даже раздвоен на конце. Девушкам не обойтись без жала. Но как хороша! Любительские фотографии не передают ее красоты. Эту Диану надо фотографировать профессионально. Здравствуй, Любовь! — сказала она задорно и протянула Любови руку.

— Здравствуйте, — хрипло ответила Любовь. — А мама рассказывала, что вы грассируете.

— Пришлось переучиваться, — деловито ответила Натали и полезла в сумочку. Вынула коробочку из бересты, положила в ладошку Любови и сжала ее пальцы в кулак. — Это тебе. А грассировать в тех местах не принято, — обратилась она уже к Мали. — Методом Демосфена справилась всего за три дня. Оказалось, что невелика сила привычки.

Любовь возбужденно поднесла к лицу Мали старинный медальон изумительной работы с небольшим изумрудом в центре.

— Ты с ума сошла! — укорила подругу Мали, — это же стоит чертовых денег.

— Пустое! — улыбнулась Натали. — Купила за бесценок у блажной бабульки, а та выменяла его на хлеб у буржуйки. «Гладкая была буржуйка, да голодная», — так бабулька объяснила. И было это незнамо когда. Думаю, при царях, поскольку в наше время буржуйки медальонов до тех мест довезти не могут.

Ведьма на вокзал не поехала. Осталась дома. «Вот и дожила», — шептала она про себя, переходя из комнаты в комнату, поправляя цветы в вазах, смахивая привидевшуюся пыль, оправляя салфетки и накидки. Звонок в дверь привел Ведьму в состояние полного помешательства. «Бегу, бегу!» — орала она и топталась между столом и диваном, не в силах пробить себе дорогу. «Бегу, бегу!» — крикнула и опрокинула стул, а потом долго его поднимала. «Бегу, бегу».