Анна Исакова - Ах, эта черная луна!

Они долго стояли обнявшись, не в силах оторваться друг от друга.

— К нам ты отнеслась прохладнее, — не сдержалась Мали.

— Это совсем другое, — отмахнулась Натали.

Не прошло и двух дней, как Любовь поразила Чока новой походкой. От этой походки голова кружилась не у него одного.

— Перестань гарцевать! — велел Чок. — На тебя все пялятся.

— В этом весь фокус. Подтянуть живот, выпрямить спину, сдержать бедра, дать ногам свободу от бедер. А?

— Блядская походка. Это тебя Натали научила?

— Она. А как она рассказывает! Слушай! Номер один. — Любовь вскинула голову, повела ею, заставив волосы подняться крылом над правым плечом и опасть. — Слушай же, путник. Не каждому доводилось трогать головки Рафаэля. А этим пальцам однажды повезло. Моя кузина Мария, единственная светлая голова среди Долгоруких, это такие князья, когда-то были на свете князья, и они кичились своим происхождением, а Долгорукие были очень знатны, и мне совершенно безразлично, что я — одна из них… это очень бестолковый клан, но Мария была исключением… так вот, когда мужики решили взять власть вилами и кольями, и они были правы, потому что власть стала безнравственной… а мой дядюшка и его глупые сыновья свято верили в то, что им зачтутся школа и больница в поместье, и мужики никогда на них не пойдут войной… когда сквозь окна гостиной стало видно, как пылают дальние постройки, и павильон, и оранжерея… только тогда они поняли, что нужно бежать и стали зашивать драгоценности в шубы и золотые монеты в подолы платьев… а Мария ничего этого делать не стала… она побежала в галерею, где было много ценных картин, и начала выбивать подрамники из рам и спешно снимать картины с подрамников. Потом она свернула картины в рулон и положила их в холщовую сумку. Вместе с красками, палитрой и кистями. Засунула несколько золотых монет за пазуху и выбежала из дома. Тогда была великая смута, всюду горели костры, и бродили простолюдины с винтовками. Моих родственников обыскивали чуть не у каждого костра. Им пришлось расстаться с монетами, драгоценностями и шубами. Дядюшку убили. Тетушка сошла в дороге с ума. А Марию с ее картинками пропускали беспрепятственно. Кому нужны были картинки, и кто в них что-нибудь понимал? В конце концов, она добралась к нам, в Ригу. Я помню тот день. Картинки разложили по креслам, стульям и столам. А я была совсем маленькой. И я трогала головки Рафаэля, щупала сукно, в которое завернут старый нищий Рембрандта, и смеялась, глядя на пеструю мазню Гойи. Почему-то краски не складывались в моем детском восприятии в картину. Я имею в виду Гойю. Кажется, это была инфанта в розовых тонах. С тех пор я люблю свои пальцы. Они все еще помнят то ощущение. Стоит мне закрыть глаза, и на их кончиках появляется ухо рафаэлевского ангела, они словно наматывают шелковые пряди его волос. Я полагаю, что картины надо трогать. Не в музее, разумеется. Там ты этого делать не должна. Но если у тебя вдруг появится такая возможность, обязательно приблизь пальцы к какой-нибудь замечательной картине. Она останется с тобой навеки.

— Вранье! — пренебрежительно бросил Чок. — Все вранье! Картины Рафаэля в холщовой сумке! Бред какой-то.

— Ничего не бред. Вот, послушай еще. — Любовь снова откинула волосы и повела в воздухе рукой так, словно в пальцах у нее дымилась папироса. — Как-то я приехала на Капри. Сезон еще не начался, но все было готово к празднеству. Цвели гревилеи, сладко пах жасмин и сверкали чисто вымытые кипарисы. Мне было немножко скучно, самую малость, но уезжать было рано. У меня была назначена важная встреча, а мой конфидант запаздывал. Я много бродила по аллеям над морем, и однажды меня поразил незнакомый запах. Я знаю запах каждого цветка Европы и каждого дерева. А этого запаха я не унюхивала нигде и никогда. Я пошла на запах, но вокруг были только знакомые растения и цветы. Запах петлял, как заячьи следы, то вспыхивал, словно огненный куст в пустыне, то растекался по траве и убегал в кусты. Так я дошла до входа в маленький грот. Напротив грота на скамейке сидел высокий молодой человек в белом чесучовом костюме. В руке у него что-то посверкивало. Я подошла ближе. Молодой человек махнул рукой, и запах меня оглушил. В нем было все: и тоска, и сладость, и заключительный аккорд и первые звуки вступления. Он был прекрасен. «Вот вы и пришли, — сказал молодой человек. — Значит, именно вы мне и нужны. Завтра мы поедем кататься на лодке». А я барахтаюсь в этом запахе, как мышь в сметане, и не понимаю, что со мной происходит. Наконец, запах слегка рассеялся. Я поняла, что он исходит из колбы, обыкновенной лабораторной колбы, которую этот человек держит в руках. «Что это?», — спрашиваю. «Духи. Я придумал новые духи». Встал неторопливо и представился: «Кристиан Берре. Лучший парфюмер мира». Безумец. Ах, какой он был безумец! А назавтра мы действительно поехали кататься на лодке. Этот хитрец знал, что в знаменитую пещеру на Капри можно попасть только в момент прилива, на высокой волне. А потом начинается отлив, и выбраться оттуда невозможно. Нужно ждать высокой волны, а она приходит только под вечер. Но мы неплохо провели время. А духи он посвятил мне. Они назывались «Натали». И я долгие годы получала от Кристиана из Парижа фильтры, через которые их пропускают. В этих фильтрах такая концентрация духов, что одного кусочка хватает на долгие годы.

— Опять враки! — усмехнулся Чок.

— Нет! Она дала мне один такой фильтр. Вот он. Понюхай! Почти двадцать лет прошло, а он все еще пахнет. Она сказала, что ей уже не удастся поехать в Париж, но я когда-нибудь поеду. И она даст мне письмо к этому Кристиану или к его наследникам. И я тоже смогу получать эти духи бесплатно. Но она сказала, что ее духи могут мне не подойти. Она сказала, что каждая женщина должна выбрать свои духи сама, а еще лучше, если духи выберут ее. Как это случилось с ней на Капри. Этот Кристиан специально капал на кусты и траву свои духи, но только Натали пошла на запах и пришла к нему. Это правда, правда! А если ты не веришь, иди к черту! Ты мне надоел!

Глаза Любови наполнились слезами. Она оттолкнула протянутую руку Чока и ушла в парк, окружавший ее школу.

— Любовь в тебе души не чает, — сказала Мали подруге.

— Она любит мои рассказы. Особенно про любовь. Знаешь, в лагере бабы меня мучили просьбами рассказать про любовь. И обязательно с принцем, изменой и поцелуем в конце. Твоя дочь много сложнее. Ей не нужны ни принцы, ни измены, ни поцелуи. Она понимает про любовь, пожалуй, больше, чем мы с тобой.

— Не знаю, как ты, а я в этой материи не понимаю ровно ничего, — невнимательно ответила Мали. — Ты не должна обижаться на Софию, — продолжила она, стараясь не глядеть на Натали, — она очень изменилась за последние годы. Мы уже не находим общего языка. Впрочем, это началось еще на пустыре.