Владимир Мазурин - Дурные деньги

Нюраха хотела взять у Степана Алешку, но мальчик, чего-то испугавшись, не захотел идти к ней.

— Не надо бы его на кладбище-то брать, — предположительно высказался кто-то.

— Конечно, не надо… ребенка-то…

— Пусть здесь простится с бабушкой.

Ребенок по-прежнему обнимал Степана за шею, и тот не знал, что ему делать.

— Подойди поближе к гробу-то, — посоветовали сзади.

Он сделал несколько шагов и остановился над гробом. Алешка испуганно прижался к Степану и вдруг громко заплакал:

— Хочу, чтобы бабушка встала! Почему она не встает?..

Пытаясь успокоить ребенка, Нюраха погладила его по голове.

— Не встанет уж больше бабушка, сынок…

Алешка заплакал еще громче.

— Унес бы ты его к себе домой, — посоветовали Степану. — Пусть пока у тебя побудет.

Степан нерешительно отошел от гроба, перед ним расступились.

— Побудет пока, а там, глядишь, и тетка приедет.

— Как не приехать-то? Разве можно ребенка бросать?

— Находились и такие.

— Мало таких-то…

Степан нес Алешку вдоль солнечной, цветущей улицы. Понемногу мальчик успокоился и даже захотел идти самостоятельно. Степан опустил его на землю и до дома вел ребенка за руку.

Несмотря на яркий день, в избе у Степана было сумрачно. Дом его отвернулся от солнца, и сквозь голые стекла окон с улицы проникал только отраженный, рассеянный свет. В углу слева примостилась железная кровать с витыми проволочными спинками, напротив нее стоял стол, накрытый старой клеенкой, вдоль передней стены, под окнами, тянулась лавка. Справа пол-избы занимала печь с голбцем.

Из-за перегородки Степан принес табуретку, поставил ее так, чтобы, сидя на ней, можно было смотреть в окно, на улицу. Алешке он сказал:

— Ты ведь, наверно, проголодался. Я вот посмотрю, чего у меня есть-то, накормлю тебя.

— Я не хочу, — отказался от еды Алешка.

— Ах ты, грех какой! — пожалел мальчонку Степан.

За долгие годы работы в лесу он привык помогать бессловесной твари — зверю, птице, муравью, хотя в обязанности его это не входило. Он делал так из сострадания к существам слабым и неразумным — естественного в том, кому даны сила и разум. С людьми, напротив, он чаще сталкивался «по службе», и с детьми — понятно — дела иметь ему не приходилось. Когда на улице он взял Алешку на руки, в нем шевельнулось чувство сострадания к слабому, но если в лесу оно только побуждало к действию, не связывая какими-то дальнейшими обязательствами, то теперь все выходило по-другому: привел мальчонку домой — хорошо, но ведь не оставишь его одного, не отпустишь, как зверька, на все четыре стороны.

Степан сидел прямо, положив руки на колени, — так сидел он, бывало, в районной конторе, ожидая вызова и в глубине души побаиваясь его: кто знает, о чем его спросят.

— А может, хоть немного поешь? — проявил он настойчивость. — У меня вон яйца есть, щи в печи, молоко…

— Не надо, — слабо выдавил Алешка, не глядя на Степана.

— Ну ладно, ладно, — согласился тот и перевел разговор на другое. — К вечеру-то, глядишь, и приедет за тобой тетка, в город тебя возьмет. Тебе там хорошо будет.

Алешка вдруг выпрямился на табурете, лицо его отразило испуг.

— Я не хочу в город, хочу в деревне жить!

— В деревне? — переспросил Степан, не ожидая такого протеста со стороны мальчишки. — А где же…

Он хотел узнать, где, у кого будет жить Алешка, но вовремя осекся.

— Ладно, ладно, останешься в деревне, — успокоил он мальчика и полюбопытствовал: — Али город хужее?

— Я не хочу у тети жить, — ответил Алешка, глядя вниз перед собой.

— Почему не хочешь?

— Она жадная и злая.

— Вона что! — удивился Степан, как будто и мысли не допускал, что тетки могут быть жадными и злыми. — Ну, хорошо, хорошо, — еще раз успокоил он мальчика и неожиданно для себя предложил: — Ежели хочешь, живи пока у меня. Места вон сколько — целый дом…

После похорон в избе у Нюрахи Силиной собрались на поминки. Нюраха прибежала за Алешкой, стала звать и Степана. Тот начал было отнекиваться, но Алешка без него идти отказался. Пришлось Степану согласиться.

За столом они сидели рядом. Степан принял от соседа чашку с медом, который подали вместо кутьи, зачерпнул его — побольше для Алешки, потом поменьше — для себя. Отведал он и кушаний, приготовленных бабами, но от водки и вина решительно отказался.

Говорили вполголоса, не перебивая друг друга, — поминали Ивана и Марью добрым словом. И не только потому, что на поминках так принято, — никто даже при желании не мог бы сказать о них ничего худого.

Горевали о несчастной судьбе Алешки. В восемь лет лишиться отца, матери, дедушки и бабушки — такое только в страшном сне может присниться. Гадали, почему не приехала тетка, хотя была извещена телеграммой. Сошлись на том, что либо ее нет дома — уехала в отпуск, например, либо телеграмма не дошла. Нюраха «завтра же» пообещала написать письмо.

Алешка ел и пил немного — да и то после настоятельных увещеваний, на вопросы отвечал неохотно — одним, двумя, словами.

Когда стали расходиться, Нюраха хотела оставить Алешку у себя, но мальчишка так крепко ухватился за Степана, что она сразу же отступилась. Несколько человек вызвались перенести Алешкины вещи к Степану. Кроватку установили в горнице — в ней попросторнее, почище и воздух посвободнее, посвежее. Нюраха подсказала Степану, что тот должен лечь в горнице — вдруг ночью ребенок проснется, испугается темноты, незнакомого места.

Алешка, безучастный ко всему, сидел на стуле, и в сумеречном свете лицо его выглядело стертым и словно бы неживым. Постель для него была готова, и Степан, бросив на пол кое-какое тряпье и подушку, сказал:

— Давай-ка спать с тобой, утро вечера мудренее…

Алешка медленно, как это бывает в полусне, разделся и в одних трусиках забрался на кровать.

— Спокойной ночи!

Степан не сразу понял, что слова Алешки относятся к нему, а когда это дошло до его сознания, спохватился:

— Спокойной ночи, сынок, спи себе…

Самому Степану было не до сна. Сначала он долго и напряженно прислушивался к дыханию мальчика, пытаясь определить, заснул он или нет. Потом ему захотелось поглядеть на него, спящего. Стараясь не скрипеть половицами, он подошел к кроватке и застыл около нее. Мальчик дышал спокойно и ровно, как дышит человек, который заснул глубоко и надолго. Степан осторожно протянул руку и, едва касаясь волос, погладил Алешку по голове. Чувство, которое он испытал при этом, было сходно с чувством жалости, возникавшим у него при виде беззащитных, нуждающихся в помощи существ. И все же это было новое чувство, оно обволокло сердце и мягко, безбольно сдавило его.

— Спи, сынок, — чуть слышно произнес Степан и тихонько отошел от кроватки, лег на свое место.