Клаудио Магрис - Дунай

История обретает реальность с небольшим запозданием, когда она только что закончилась; указание на связь одних событий с другими, обнаруженная и отмеченная годы спустя в анналах, объясняет значение и роль всякого события. Вспоминая о поражении Болгарии, решившем судьбу Первой мировой войны, а значит, и судьбу целой цивилизации, граф Каройи пишет, что, переживая это событие, он не осознавал его значения, поскольку «в тот момент «тот момент» еще не стал «тем моментом»». Для Фабрицио дель Донго битвы при Ватерлоо не было, пока он являлся ее участником. В чистом настоящем, единственном измерении, в котором мы живем, истории не существует; нет мгновения, в котором существуют фашизм или Октябрьская революция, ибо в то мгновение есть только сглатывающий слюну рот, движение руки, взгляд в окно. Подобно Зенону, отрицавшему движение выпущенной из лука стрелы, ибо во всякое мгновение стрела неподвижна в некой точке в пространстве, а последовательность мгновений неподвижности нельзя назвать движением, приходится признать, что историю создает не последовательность лишенных истории событий, а взаимосвязь между этими событиями и добавочные сведения, которые обнаруживает историография. Жизнь, говорил Кьеркегор, можно постичь, лишь оглядываясь назад, хотя жить нужно, глядя вперед — на то, чего еще не существует.

Установленная у источника в Донауэшингене статуя изображает Дунай в облике милого малыша, сидящего на коленях у женщины, которая символизирует Бар — расстилающийся вокруг чудесный холмистый край. Образ ребенка необычен для иконографии великой реки, которую, как правило, воплощает крепкий, величественный мужчина — например, статуя фонтана, украшающего на рекламном проспекте венскую Галерею Альбертина. В Будапеште на площади Энгельса в созданном по проекту Миклоша Ибля фонтане «Дунай» возвышается мужественный старик с прямой спиной, напоминающий, в том числе шевелюрой, «Моисея» Микеланджело; старик опирается на трость-скипетр, в левой руке он держит раковину, из- под накидки выглядывает рыбий хвост. Его верные притоки Тибиск, Драва, Сава изображены в облике статуй с чарующими женскими формами.

Фигуры, украшающие выдающийся труд Луиджи Фердинандо Марсильи «Danubius Pannonico-Mysicus, Observationibus Geographicis, Astronomicis, Hydrogra- phicis, Physicis Perlustratus et in sex Tomos digestus» [13] «Дунай в Паннонии и Мизии: Географические, астрономические, гидрографические, физические наблюдения, изложенные в шести томах» (лат.). (1726), представляют реку в обличье могучего, мужественного старика, подобного царственно-благосклонному Сатурну, титана, которому еще не угрожают гидроэлектростанции, канализация и прочие выдумки непобедимых карликов, ставших хозяевами земли. Название «Дунай» по-немецки женского рода, в венском Музее криминалистики висит написанная в 1838 году картина О. Фридриха, на которой изображен утопленник и которая называется «Мать Дунай», — посредственное произведение, заметил любезный сотрудник полиции, проводивший со мной индивидуальную экскурсию: полиция выплачивала скромное вознаграждение и вынуждена была обращаться к некапризным художникам. Впрочем, у Бернини в фонтане на пьяцце Навона Европу также символизирует взрослый мужчина Дунай.

Бьющий в Донауэшингене источник тысяча шестьсот лет назад был хорошо знаком голубоглазой светловолосой девушке, напоминающей создания, которые много лет спустя очаруют Томаса Манна. По крайней мере, об этом свидетельствуют стихи Децима Магна Авсония, учителя риторики и наставника маленького Грациана, сына императора Валентиниана I. В 386 году нашей эры Авсоний сопровождал войска римского императора во время кампании против свевов; римляне разбили лагерь неподалеку от места слияния Бригаха и Брега. Ожидаемая победа римских легионов, месть за поражение при Шалоне-сюр-Соне, подарила литератору рабыню, которой он дал имя Биссула — возможно, от германского слова, подчеркивавшего живость юной варварши, или, по мнению других, указывавшего на слияние двух потоков.

Авсонию было пятьдесят восемь лет, он влюбился в Биссулу, последовавшую за ним в Рим после того, как он почти сразу же вернул ей положение свободной женщины. Из посланий Авсония к другу Павлу мы узнаем о пламенной и почти невероятной страсти шестидесятилетнего литератора, об уважительном отношении к возлюбленной, о трепетной благодарности за неожиданный подарок судьбы, который стал смыслом его жизни.

Авсоний умел слагать стихи и преподавать грамматику. Будучи честным ритором, он не касался загадок вселенной; вряд ли он задавался вопросом, зачем нужны долгие военные походы за Альпы, война и римское военное искусство, если можно обрести счастье рядом с женщиной. Рука, которую нам нравится сжимать и целовать, вызывает у нас нежность еще и потому, что ее обладательница пришла издалека, и потому, что форма и соблазнительность этих пальчиков внесли свой скромный вклад в Большой взрыв, в четвертичный период, в миграцию гуннов из азиатских степей.

Авсоний посвящал Биссуле стихи. Стихи скромные, поскольку учитель из Бордо (тогдашней Бурдигалы, где родился Авсоний) был прилежным ремесленником, производившим гекзаметры и пентаметры, а никак не поэтом, о чем свидетельствует его пространное и скучное сочинение о реке Мозель. Любви для рождения поэзия недостаточно, хотя порой без любви не обойтись; сочиняющий дистихи о собственной страсти нередко больше заботится о дистихах, чем о любви. Тем не менее авсониевы дистихи выглядят более чем достойно, в них воспевается двойственная природа Биссулы — светлокудрой и голубоглазой германки, римлянки по платью и по манерам, дочери Рейна, которая у истока Дуная стала гражданкой Лация. От последовавшей за ним возлюбленной Авсоний, любовавшийся ею и когда она надела римское платье, не требует отказаться от своего происхождения, от рек и лесов Германии. Обрести новое «я» вовсе не означает отказаться от прежнего, можно обогатить свою личность, обретя новую душу.

Разумеется, Биссула последовала за Авсонием в Рим, а не Авсоний остался в Свевии. В каждой встрече цивилизаций (гармоничной или конфликтной, между разными людьми или в личном опыте отдельного человека) всегда неизбежно присутствует выбор, заставляющий, хотя бы на мгновение, идентифицировать себя с той, а не иной цивилизацией. Сделать подобный выбор заранее невозможно. Борхес в одном из своих аллегорических рассказов говорит о том, как лангобардский воин (оставивший свой народ, чтобы стать защитником Равенны и ее базилик) и английская дама (оставившая привычный крут, чтобы стать членом индейского племени) — две стороны одной медали, равные перед лицом Бога.