Клаудио Магрис - Дунай

Признаться, эта антитеза не вызывает у нас восторга, пока мы сидим в трактире: даже если громко объявленный конец времен не более, чем ливень, завершающий лето чуть раньше обещанного, он в любом случае означает для нас конец летнего сезона. Ножки обслуживающей наш столик официантки, расхаживающей туда-сюда по деревянному полу в своих башмаках ad maiorem Dei gloriam [11] К вящей славе Бога (лат.). и в назидание присутствующим, — более чем достаточная причина для того, чтобы задержаться на этом свете или, по крайней мере, в этом трактире и послушать Джиджи, который продолжает говорить, полюбоваться на лица тех, кто его окружает. Мария Джудитта возится с колбасками и горчицей, Франческа молча слушает — отсутствующая и очаровательная, как Эффи Брист у Т. Фонтане; ее очарование — очарование воды, легкой и прозрачной, как журчащий неподалеку ручей; воды, что ничего не скрывает и чья ясная и прозрачная гладь еле заметно морщится от слабого порыва ветра, подобно спокойной глади моря, глубины которого куда более таинственны и неизведанны, чем высящиеся на дальнем плане горы с их темными пещерами, подобно воде, дарящей ясный, безмолвный покой.

Юному Гёте в бегущем с горы ручейке виделась свежая, неудержимая молодость, лившаяся на равнину, чтобы подарить почве плодородие. В эпоху «Бури и натиска», когда все дышало предреволюционными надеждами, река выступала символом гения, жизненной энергии, источника прогресса; в пятом томе «Энциклопедии» «энтузиазм» сравнивается с тонким ручейком, что растет, бежит, струится, становится все шире и сильнее и в конце концов устремляется в океан, «сделав богатыми и плодородными омытые им счастливые земли». Однако несколько десятилетий спустя Грильпарцер, поэт, ставший символом Австрии XIX века, в проникнутых совсем иным настроением стихах мечтал о том, чтобы сдержать течение ручейка, видя, как тот растет и при этом теряется в истории, покидает незатейливый, но гармоничный мир своего ясного, спокойного детства, как нарастают его тревога и растерянность, пока он не растворится в море, в ничто.

Дунай — австрийская река, как австрийским является неверие в историю, которая разрешает противоречия, устраняя их, неверие в синтез, который преодолевает и отменяет используемые понятия, неверие в будущее, которое приближает смерть. Возможно, сегодня старая Австрия нередко кажется нам родной по духу, ведь она была родиной людей, сомневавшихся в том, что у их мира есть будущее, им не хотелось разрешать противоречия старой империи, и они откладывали это на потом, понимая, что всякое решение подразумевает уничтожение ряда элементов, существенно важных для многообразия империи, и, таким образом, приближает ее конец. Чтобы дойти до впадины, где берет свое начало Брег, нужно спуститься по небольшому склону — от силы несколько метров. Там начинается река, ее течение вниз. Следуя за потоком, стоит поискать иные остановки, повороты, места, где течение замедляется, ведь, как прекрасно понимал Рильке, главное — не думать о победе, а выжить.

Немецкий музей часов, слава Фуртвангена, — настоящий лес отмеряющих время приборов разного типа и формы (драгоценных, самодельных, самозаводящихся, музыкальных). Разумеется, победа остается за часами с кукушкой из Шварцвальда, созданными, по одной версии, неким богемским мастером, по другой — в 1730 году неким Францем Антоном Кеттерером или его отцом, которого тоже звали Франц. Здесь есть часы с маятником, астрономические, планетарные, кварцевые часы. Невольное спрашиваешь себя, течет ли время независимо от приборов, отмеряющих его, двигаясь каждый на свой лад, или время — совокупность мер и отсчетов?

В окружении бесчисленных маятников не вспоминаются вопросы Аристотеля или Блаженного Августина, метафизические размышления о времени, а вспоминаются куда более скромные несовпадения и расхождения в хронологии. Например, несколько месяцев тому назад появились плакаты Итальянского социального движения в честь сорокалетия Республики Сало. Изображения поднятых в фашистском приветствии рук с зажатыми в них кинжалами воспринимаются как аллегория гибкости и уступчивости времени — как индивидуального, так и исторического.

{далее часть страницы отсутствует из-за ошибки сканирования, стр.54 бумажной книги}

...время 1918 год вновь приблизился к нам; закат габсбургской империи, который казался отошедшим в прошлое, вновь стал сегодняшним днем, предметом ожесточенных споров.

Нет единого поезда времени, везущего в одном направлении с одинаковой скоростью; периодически он встречается с другим поездом, едущим навстречу, из прошлого, и часть пути прошлое проходит рядом с нами, бок о бок, в нашем настоящем. Цельные отрезки времени (то, что в учебниках истории именуется, к примеру, четвертичным периодом или эпохой Августов) или хроники нашей жизни (лицейские годы или возраст любви) таинственны и с трудом поддаются измерению. Сорок лет, миновавшие после Республики Сало, кажутся совсем краткими, а сорок три года belle époque [12] Прекрасная эпоха (фр.). — невероятно долгими; кажется, будто наполеоновская империя существовала куда дольше демохристианской, а на самом деле наоборот.

Выдающиеся историки, вроде Броделя, пытались разгадать это загадочное свойство временной протяженности, неясность и многозначность того, что можно назвать современным. Как в научно-фантастических романах, это слово приобретает различные значения в зависимости от движения в пространстве: Франц Иосиф — современник тех, кто живет в Гориции и сталкивается со следами его присутствия, для тех, кто живет в Виньяле-Монферрато, он принадлежит к давно ушедшей эпохе. Для Гамсуна, уже жившего на свете во время битвы при Седане и еще жившего, когда началась война в Корее, эти два события оказываются на едином горизонте; зато для Вейнингера, умершего совсем юным в 1903 году, они принадлежат к предшествовавшему его рождению прошлому и к далекому будущему, которое он и представить себе не мог.

Ungleichzeitigkeit, неодновременность, разделяющая чувства и привычки людей и социальных классов, как писал Блох, — одна из ключевых проблем истории и политики. Трудно поверить в то, чтобы для наших детей наше живое настоящее уже стало безвозвратно ушедшим неведомым прошлым. В этом смысле всякий из нас — одновременно жертва непонимания и его виновник; тот, кто моложе меня на десять или пятнадцать лет, не способен понять, что для меня уход из Истрии по окончании Второй мировой войны принадлежит настоящему, так же как я не могу до конца понять, что для него годы, прошедшие между 1968-м, 1977-м и 1981-м, относятся к разным, непохожим друг на друга эпохам, — для меня, несмотря на огромные различия и решительные потрясения, годы эти накладываются друг на друга и выстраиваются стройными рядами, подобно волнам, пробегающим по заросшему травой лугу.