Клаудио Магрис - Дунай

Говоря о своих шедеврах, уроженка Австрии Марианна могла бы повторить любимое Музилем австрийское выражение «es ist passiert» («так уж вышло…»): внезапно душа и целый мир идеально слились, рука принялась выводить слова, подобно тому как рука другого человека рассеянно рисует на песке или на листе бумаги, не задумываясь о том, чтобы запатентовать свое творение и обеспечить исключительное право владения наброском. Марианна позволила Гёте поставить под стихами свое имя; будучи предана ему, она понимала, насколько глупо пытаться разделить «мое» и «твое» в любовном союзе. Но ее напечатанные под чужим именем стихи доказывают, насколько бессмысленно ставить имя под стихотворением и на обложке книги, ибо стихи, как воздух и времена года, не принадлежат никому, даже тому, кто их написал.

Марианна Виллемер наверняка понимала, что поэзия обретает смысл, лишь когда ее рождает всеохватывающая страсть, подобная той, что пережила она сама, и что, когда благодатный миг проходит, уходит и поэзия. «Единственный раз в жизни, — признавалась она много лет спустя, — я ощутила себя способной испытать нечто благородное, выразить словами нежные, пережитые сердцем чувства, которые время не столько разрушило, сколько стерло». Она была несправедлива по отношению к самой себе, поскольку стиль, с которым она осознанно проживала ослабление полноты любовной привязанности и увядание благородной страсти, в свою очередь свидетельствовал о редком душевном благородстве и силе чувств, в нем было не меньше поэзии, чем в оставшихся в прошлом месяцах любовных переживаний. Марианна оказалась не только более великой и великодушной, чем Гёте, который быстро забыл о ней, поместив в архив своей памяти (в поведении Гёте вновь соединились безжалостность здоровья и страх неуверенности), — даже Виллемер, неизменно заботившийся о Марианне и уважавший ее, повел себя куда порядочнее, чем поэт.

Конечно, Марианна с ее умом и приобретенным тонким литературным вкусом, даже не пережив пылкой любви в 1814–1815 годы, могла написать не одну книгу прекрасных стихов, достойных остаться в истории литературы. Всякий, кто вхож в литературное общество, может быть волне приличным сочинителем — зачастую так оно и есть; отвратительных книг на самом деле не много, громкий литературный провал — все-таки нечто из ряда вон выходящее на фоне среднестилистического приличия, как грубая орфографическая ошибка на фоне всеобщей грамотности. Марианна Виллемер могла бы сочинить пять или десять книг стихов и прозы, которые тысячами появляются во всякой литературе всякой страны с регулярным, автоматическим ритмом физиологической секреции.

Но Марианна предпочла умолкнуть. Ее немногочисленные стихи принадлежат к шедеврам мировой лирики, но этого недостаточно для того, чтобы Марианна Виллемер вошла в историю всемирной литературы, хотя о ней неоднократно писали ученые. Литература подобна системе техобслуживания: ей недостаточно нескольких, великих строк, ей требуется производственный механизм (неважно, что он производит — гениальные или банальные страницы), отталкиваясь от которого она выстраивает цепочку распространения, цикл изданий, рецензий, дипломных работ, дискуссий, премий, школьных учебников, публичных лекций. Стихи Марианны Виллемер для этого механизма бесполезны. Поэтому Марианна, написавшая одни из лучших стихотворений из знаменитой книги, останется в истории литературы женщиной, которую любил и воспел Гёте, и ее имя никогда не войдет в перечень поэтов.

Вечер холодный и тихий, даже дети с санками не нарушают одиночества и пустынности улиц, окутанных мрачной континентальной печалью. Над воротами Линцского замка видна знаменитая загадочная аббревиатура, которой император Фридрих III, скончавшийся неподалеку отсюда, в доме № 10 в старом городе, где так много безмолвных зданий и суровых гербов, помечал принадлежавшие ему вещи и здания: A. E. I. O. U. может означать и «Austrae est imperare orbi universe», и «Autria erit in orbe ultima» [49] Австрии надлежит править всем миром; Австрия будет во всем мире последней (лат.). . Многим, в том числе и Фридриху, казалось, будто простирающаяся до границ пространства и времени империя заражена разложением и сломлена поражениями; в своем дневнике император сетовал на то, что австрийский стяг не приносит побед, и признавался, что противостоит трудностям, пытаясь уйти от них, выбрав стратегию неподвижности, которая в течение столетий превратилась в грандиозную габсбургскую статичность, воспетую Грильпарцером и Верфелем, в отказ от действия, в оборонительный пафос того, кто не стремится победить, а стремится выжить и не любит войны, поскольку, подобно Францу Иосифу, знает, что всякая война неизбежно будет проиграна.

Как подметил Адам Вандрушка, у скончавшегося в 1493 году Фридриха III присутствовали все типичные черты, канонизированные позднее в габсбургском мифе: симбиоз недееспособности и мудрости, нежелание прикладывать усилия, выливающееся в предусмотрительную осторожность и благоразумную стратегию, ставшие постоянной линией поведения нерешительность и противоречивость, стремление к покою, сочетающиеся с мужеством ввязываться в бесконечные, неразрешимые конфликты.

Аббревиатура A. E. I. O. U., которую расшифровывают и в более ироничном ключе, стала символом постмодернистской эпохи, эмблемой неадекватности и непрямолинейной защиты, характерных для нашего искаженного, безвольного «я». Выдающаяся, мучительная тактика выживания, которая часто казалась похожей на неброский, но надежно защищающий щит Аякса, сегодня видится чем-то бесчувственным и застывшим; за ней, безусловно, скрыта мудрость, в которой много достоинства и иронии, но которой так и не дано узреть истинную суть вещей, которой не послана любовь, что дает плоды и приносит освобождение, — та любовь, о которой поется в гимне «Приди, Дух животворящий».

Нынешний дунайский вечер, символом которого выступает аббревиатура A. E. I. O. U., означающая и славу, и закат, дышит континентальной безутешностью, тусклые равнины и казенные дома напоминают о том, что жизнь катится по накатанным рельсам, будит тоску по морю, о его бесконечной изменчивости, о подставляющем крылья ветре. Под континентальным небом существует лишь время, его бесконечное повторение, отмечающее ход времени подобно утреннему смотру во дворе военной казармы, его тюрьма. В витрине букинистического магазина выставлена книга «Danube et Adriatique» [50] «Дунай и Адриатика» (фр.). почетного префекта Г. Деморньи (1934): книга обещает познакомить читателя с опирающимся на документы изложением дипломатических проблем, касающихся свободы навигации по Дунаю и политики центральноевропейских и балканских государств. Впрочем, синее название на белой обложке зачаровывает не столько обещанием разобрать дунайский вопрос, сколько проглядывающей за синими буквами иной синевой, напоминанием о море. Охра и желто-оранжевый цвета зданий, стоящих на дунайских берегах, зданий, которые отличает убаюкивающая печальная симметрия, — тоже один из цветов моей жизни, цвет границы, предела, времени. Но этот неведомый дунайской цивилизации синий — цвет моря, поднятого паруса, путешествия в Новую Индию, а не только цвет книжных обложек в библиотеке географического и картографического института.