Клаудио Магрис - Дунай

Гитлер провел в Линце безмятежные детство и юность, теперь кровавый деспот мечтал вернуться в детство, в эпоху жизни, когда человек не строит планов и не стремится к достижению целей. Наверное, он с тоской воображал себе пустые дни, когда можно будет наслаждаться уверенным положением человека, который сражался за власть над миром и выиграл битву, воплотил в жизнь мечты, которые уже никому не разрушить. Возможно, когда Гитлер рисовал себе подобное будущее, его одолевало тревожное желание как можно скорее достичь желаемого, мучил страх, что у него ничего не получится. Ему хотелось, чтобы время бежало скорее, хотелось скорее удостовериться в победе, иными словами, он желал смерти и мечтал жить в Линце в похожем на смерть благостном покое, огражденный от сюрпризов и поражений, которые готовит жизнь.

Окна глядящего на Дунай дома, на котором сегодня указан адрес «Untere Donaulande, 6» («Нижняя Дунайская набережная, 6»), подсказали бы фюреру, что можно жить иначе, что есть чувство меры и стиль, которые он так и не приобрел. В этом доме, принадлежащем сегодня, как и в те дни, Обществу Дунайского пароходства, на протяжении двадцати лет тихо жил и трагически скончался Адальберт Штифтер, один из самых загадочных австрийских писателей XIX века, любивший уединение и пытавшийся противостоять хаосу жизни с помощью скромных и неприметных обыденных дел.

С 1848 по 1868 год, то есть до самой смерти, Штифтер глядел в свои окна на Дунай, на любимый австрийский пейзаж, в котором, как ему казалось, многовековая история стала частью природы, земля поглотила империи и традиции, словно сгнившие листья и деревья.

Привычный глазу пейзаж, лишенный ярких красок и приметных деталей, учил его уважать то, что есть, с почтением относиться к малозначительным событиям, в которых суть жизни проявляется больше, чем в великих потрясениях и неожиданных происшествиях; этот пейзаж говорил о том, что мелкие амбиции и личные страсти подчинены великим объективным законам природы, смене поколений, течению истории.

В своих романах и особенно в рассказах, многие из которых написаны в этих стенах, Штифтер как истинный мастер бился над загадкой чувства меры, предела, помогающего человеку подчинить собственное субъективное тщеславие сверхличностным ценностям, открыться для общения и для диалога — обрести тепло соседских отношений, подразумевающих прежде всего сдержанность, уважение к чужой автономии, потребность сохранять дистанцию.

Подобный пафос защиты личного пространства не мог не оставить следа в творчестве Штифтера. В романе «Бабье лето» он рассказывает о непростом формировании характера главного героя, Генриха: ему угрожает проза мира, объективные препятствия, которые современная действительность возводит на пути гармоничного, разностороннего, «классического» развития личности. Ценой, которую Генриху приходится заплатить за свое развитие, во многом становится отказ от мира — аристократическое одиночество, противопоставленное прозаическому порядку вещей. Как подчеркивал Шорске, у героев Флобера проза мира уже проникла в сердце, она не возвышается перед ними, как враг, а незаметно пробирается в их личность, образ жизни, природу. Разочарование, которое переживает

Фредерик Моро в «Воспитании чувств», куда болезненнее и сильнее (поскольку это разочарование погружено в современную жизнь и в историю и смешано с ними), чем церемонность, с которой главный герой «Бабьего лета» не подпускает к себе пошлость современности, теша себя надеждой, что пошлости в его душу не проникнуть. Флобер пишет наш портрет, Штифтер упорно пытается сгладить острые углы, загнать разрушение в рамки феодальной идиллии, хотя нарисованную им лубочную картинку оживляет искреннее желание обойти разверзшиеся пропасти действительности.

Штифтер не игнорировал эти пропасти, неупорядоченность и нерациональность судьбы, наносимые ей неожиданные, бессмысленные удары, как доказывает, например, написанный им трагический рассказ о судьбе еврея, «Авдий»; он не закрывал глаза на трагедию, но отказывался испытывать от нее опьянение, отрицал культ трагического, страстного, выходящего за пределы нормы, который в то время, особенно в эпоху позднего романтизма, распространился в европейской цивилизации. В его рассказах присутствуют печаль, чувство поражения, одиночество, но громче всего в них звучит страстное осуждение всякого культа одиночества и несчастья. В рассказе «Одиночка» пожилая женщина отвечает юноше, который признался, что он ничему не рад, что говорить так несправедливо и никто не имеет права утверждать подобное.

Штифтер находит радость жизни в том, что поверхностному взгляду кажется обыденным, повторяющимся изо дня в день. Дома он писал, ухаживал за растениями, особенно за кактусами, чинил и начищал до блеска мебель, свой письменный стол, который до сих пор стоит в его комнате, рисовал; он ходил на прогулку, воспевал смену дней и недель, вслушивался в шепот реки и слышал, как река с ее размеренным ритмом отзывается в ритме его писательского стиля и жизни. Спокойное, постоянно обогащающееся новыми оттенками равномерное течение казалось счастьем, и ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

На самом деле счастья ему выпало немного: в воды Дуная бросилась его приемная дочь, сам он, измученный тревогой и физической болью, приблизил свой конец, перерезав артерию. Но именно поэтому он понял, что во всем исключительном, выходящем за рамки нормы, драматичном — во всем, о чем мечтают люди, надеющиеся прожить героическую, необычную жизнь, нет ничего, кроме горького страдания. Его герои почти всегда наводят порядок, убирают в шкаф постельное белье, разбираются в комоде, подрезают розовые кусты; они мечтают о задушевных беседах, о свадьбе, о семье. Подчеркнутой трансгрессии, любящей все эффектное, поражающее воображение, Штифтер противопоставляет эпику семьи, с трудом создающиеся порядок и преемственность, умение скрывать страдание.

В этом смысле он крепко привязан к консервативной австрийской традиции, к верности многовековой интонации, опирающейся на духовное начало, к долговременным явлениям, для которых неважны краткосрочные изменения и сенсационность сиюминутного. Главный герой произведения другого великого австрийского писателя, современника Штифтера, «бедный музыкант» Грильпарцера, удивляется, когда его просят рассказать свою историю, потому что не считает, что у него есть история, что в прожитых днях, хотя они и наполнены тайным смыслом, есть что-то особенное, из ряда вон выходящее. Подобные герои любят жизнь, незатейливость неярких, но чудесных часов, которые они проживают, любят настоящее и не желают становиться героями великих, выдающихся событий — ни в масштабах истории, ни в частной жизни. Они пытаются ускользнуть от всего важного; как позднее напишет Музиль, когда во всем мире люди думали, что переживают нечто невероятное, в старой доброй Австрии предпочитали небрежно заметить «так уж вышло…». Когда Штифтер скончался, хором на его похоронах дирижировал такой же «человек без истории», как и он сам: Антон Брукнер, великий музыкант современности, служивший органистом в соборе в Линце и считавший себя не артистом с большой буквы, а человеком, который честно выполняет свою работу и занят религиозным служением.