Клаудио Магрис - Дунай

ХСС воплотил в жизнь совершенный тоталитаризм, симбиоз бюрократической машины и глубинной связи с народом, — вот почему эта партия безраздельно царит в Баварии. Баварская партия Баумгартнера, три года правившая в коалиции, в которой не нашлось места для ХСС, еще говорила от имени старинного баварского партикуляризма и его истинно народных слоев, со всеми достоинствами и недостатками этого архаичного явления. В 1957 году коалиция распалась, а вскоре в результате не вполне ясных событий Баумгартнер сошел с политической сцены. С тех пор ХСС представляет в Баварии единственную власть, рядом с которой даже власть Церкви кажется слабой; унаследовав и объединив в себе две противоположные традиции, партия стала всеобщей. Так Вильсхофен оказался маленьким зеркалом, отражающим нивелировку мира, глобальную интеграцию, которая в западных обществах объединила в единый главенствующий механизм просвещение и народный романтизм, рационализацию и иррациональное, бесконечное планирование и случайный разрыв связей, серийное производство и умножение трансгрессии.

«In der stat ze Pazzouwe / saz ein bischof» («правил в граде Пассау епископ»), — гласит XXI авентюра «Песни о Нибелунгах». В великой немецкой средневековой поэме этим епископом является Пильгрим, дядя бургундов и Кримхильды, однако вся история Пассау освещена епископским величием. С VI века и до наших дней в многочисленных хвалебных песнях воспевается славный и прекрасный «цветущий и блестящий» город, имеющий три названия и стоящий на трех реках, баварская Венеция, «schön und herrlich», прекрасная и великолепная; некогда местный диоцез охватывал Австрию и Венгрию, местные епископы правили Паннонией и Аквилейским патриархатом. Пассау был вольным имперским городом, но главное — до 1803 года он был резиденцией князя-епископа; стоящий на высоком холме епископский замок Оберхаус держал в поле зрения и на расстоянии пушечного выстрела буржуа и их ратушу, оберегая порядок, опирающийся на религиозное поклонение, клерикальную авторитарность, барочное великолепие, основательные классические штудии и приятные чувственные удовольствия.

Древний Бойодурум, или Батавис, кельтов, римлян и баварцев — сердце Баварии, хотя в 1803 году его вхождение в баварское государство воспринималось как иностранная оккупация. Тысячелетняя, многослойная история, порой превращавшая Пассау в европейскую столицу, объясняет горделивый местный патриотизм, из-за которого еще Энеа Сильвио Пикколомини, ставший папой Пием II, говорил, что труднее стать каноником в Пассау, чем папой в Риме.

Несмотря на связь с героико-трагическим эпосом о Нибелунгах, три подразделения солдат князя-епископа не отличались воинской доблестью; в 1703 году, когда австрийский генерал, командовавший гарнизоном осажденного баварцами города, призвал их пойти сражаться, горожане отказались под тем предлогом, что свирепая лихорадка сделала их временно небоеспособными; в 1741 году граф Минуччи известил баварского курфюрста, что город взят без применения оружия. Путешественники и хронисты рассказывали, что клирики вели веселую жизнь (музыка, церковные службы, шоколад, конфеты и волочение за юбками), город изобиловал пивными, а сговорчивые девицы, дунайские наяды, как писал в 1834 году Карл Юлиус Вебер, казались нарочно созданы для тех, кто «amant parabilem venerem facilemque» [47] «Я люблю, что недорого лишь и доступно» (Гораций. «Сатиры». Книга 1.2). Перевод М. Дмитриева и Н. С. Гинцбурга. . Когда Людвиг I Баварский, охваченный филоэллинским энтузиазмом, посадил на трон новой свободной Греции своего сына Отто и баварскую бюрократию, уроженец Пассау министр Рудхарт взошел на отплывавший в Афины корабль и отправился в путь, прикладываясь к бочке с пивом, которую он захватил с собой, и распевая баварские песни, в которых Ганс Йоргль волочится за Лизерль. Установленная в Греции баварократия немедленно открыла в Афинах большой пивной завод и пивные заведения, превратившие, как сообщал тайный осведомитель министерской канцелярии фон Вастльгубер, «Афины в предместье Мюнхена».

Пиво из Пассау всегда играло видную роль: сдержанный и печальный Шифтер, воспевавший отказ от жизни и обреченный на трагическое самоубийство, постоянно его расхваливает и предлагает приятелю Францу Розенбергеру раздобыть пятьдесят литров пива (двадцать пять — для него самого, двадцать пять — для супруги). Эрнст фон Саломон и Герберт Ахтернбуш, не скрывая издевки, с анархо-фашистским или импульсивно-революционным сарказмом описали, как это католическо-эпикурейское общество пережило Третий рейх и его разгром.

Пассау стоит на месте слияния трех рек — Дуная, Инна с его голубыми водами и Ильца с его черными водами и жемчугами, и все это единая река, единый берег, единая земля, город, покачивающийся на воде и утекающий вместе с ней. Васильковое небо, сияние реки и холма сливается, ликуя и радуясь, с золотом и розовым мрамором дворцов и церквей; белизна снега, запах лесов и свежесть вод придают еще большее, нежное и отчасти печальное изящество величественным зданиям, которые пристали епископу и знати; еще более далекими кажутся замкнутые округлые линии куполов и улиц, разбегающихся под арками и портиками.

В Пассау преобладает округлое, скривленное, сфера — замкнутый и конечный мир, напоминающий шар, надежно защищенный и покрытый епископским пилеолусом. Его красота — красота зрелой женщины, уютный и примиряющий с жизнью соблазн конечного. Впрочем, кривая купола растворяется в материнской кривой реки, переходит в кривую убегающих и растворяющихся волн; неуловимость и легкость воды придает воздушность и невесомость пышности дворцов и церквей — таинственной и далекой, нереальной, словно возникающий в вечернем небе замок.

Пассау — водный город, барочное величие его куполов простирается над убегающими, утекающими, меняющими цвет водами и над тем, что составляет тайный источник вдохновения всякого истинного барокко. Слияние трех рек дарит ощущение южной морской свободы, подталкивающей отдаться течению жизни и желаний; четко очерченные формы, фризы входных дверей, статуи на площадях напоминают внезапно появляющихся из пенистых волн венер и наяд, сливаются воедино с водой, подобно статуям брызжущих на площадях фонтанов.

В Пассау путешественник ощущает, что в течении реки заключено стремление к морю, ностальгия по морскому счастью. Ощущение полноты жизни, которому мы обязаны эндорфинам, кровяному давлению или какой-нибудь кислоте, которую благостно источает мозг, — испытал ли я его на самом деле, бродя по улочкам и набережным Пассау, или мне кажется, будто я его испытал, когда сейчас, сидя за столиком кафе «Сан-Марко», я пытаюсь его описать? Наверняка на бумаге мы притворяемся, придумываем пережитое счастье. Вряд ли писательство способно по-настоящему выразить полную безутешность, ничто жизни, те мгновения, когда в ней есть лишь пустота, отсутствие, ужас. Сам факт, что ты пишешь об этом, уже заполняет пустоту, придает ей форму, позволяет поведать о страхе, а значит, хоть немного его победить. Написаны величайшие страницы трагедий, но для умирающего или желающего умереть человека в мгновение, когда он умирает или испытывает желание умереть, даже эти полные горя страницы звучат как хвалебная песнь, пугающе не соответствующая переживаемому в это мгновение горю.