Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

За дверью черного хода они расстались, так и не сказав друг другу ни слова. Ванесса поднялась на третий этаж и заглянула в контору управляющего.

– Доброе утро, Отто, – сказала она. – Меня никто не искал?

– А, заходи, детка, – заулыбался немец, не без натуги выпрастываясь из-за стола. – Нет, никто не спрашивал. Ну-с, чем тебя одарить сегодня? Золотом, бриллиантами?

– Мне нужен лист серебра, я заказывала на той неделе. Ты принеси, пожалуйста, а я пока тут посижу.

Многим ей нравился Отто, но больше всего – тем, что он умел не задавать лишних вопросов. Вряд ли ему приходилось видеть собственную детскую, переделанную под контору, но он ни разу не удивился тому, что ей просто хочется побыть здесь.

Примостившись у окна, Ванесса вынула из сумочки письмо от Мюриель. Читать его в поезде она не стала, чтобы не выслушивать ехидных замечаний: Джеффри невестку не любил, считая некрасивой и дурно воспитанной. Ну и что с того? Зато она общительна, неглупа и всегда в курсе того, что происходит вокруг. Как узнаешь здесь, на краю земли, о выставках, о новых книгах? Пара английских журналов да письма Мюриель – вот и все ниточки, соединявшие ее с Родиной.

«У нас все зацвело, – жадно читала Ванесса. – Незабудки, которые я в прошлом году посадила, и ландыши, и твои любимые нарциссы под окном. Роберт очень занят в магазине. Дела идут хорошо: весь Лондон готовится к новому сезону, и украшения покупают охотно. Позавчера мы ездили в Брайтон, жили в той же гостинице у пирса – помнишь? Погода отличная. А у вас уже осень? Никак не могу привыкнуть к мысли, что вы так далеко».

Вошел Отто, и Ванесса, торопливо дочитав письмо, сложила его и спрятала обратно. Пора было приниматься за дело.

С листом серебра в руках она спустилась в мастерскую, отгороженную от остальных в дальней части второго этажа. Из-за двери доносилось щебетанье и смех молоденьких художниц, которые расписывали фарфоровые вставки для брошек; но стоило ей войти, как обе девушки, церемонно поздоровавшись, умолкли. Раньше это больно задевало ее. Наверное, будь она попроще и поживей характером, мастерицы приняли бы хозяйскую дочку в свой круг. Отто, заметив ее переживания, сказал: «Не грусти оттого, что ты одна. Это только воронье стаями летает». И Ванесса утешилась – не столько этой фразой, сколько тем, что добряк немец не считает ее несговорчивость достойной порицания.

Она сняла жакет, повязала кожаный фартук и села к верстаку. На чистой скобленой доске разложила инструменты; перевела бумажную выкройку на лист металла. Несмотря на опоздание, она могла не спешить, и это, должно быть, раздражало наемных работниц. Пусть их. Ванесса сменила полотно на ювелирной пиле, и повеяло издалека щемяще-сладкими звуками арфы, когда она тронула пальцем колючую струну. Мелкие зубчики быстро и точно вонзились в серебро, заходили ходуном, усыпая свой путь крупинками пыли, которую приходилось ежесекундно сдувать. Такая простая, в сущности, ремесленническая работа: выпиленную заготовку молотком отбить, придав нужную форму; нагреть на горелке, вычистить до блеска. Но кто определит, где заканчивается ремесло и начинается искусство? Создавать красоту – разве это само по себе не достойно уважения? (Она взяла резец и, как с масла, принялась снимать кудрявую стружку с серебра, прорезая неглубокие извилистые канавки). Вот, скажем, обставить дом. Сколько она воевала с теткой, которая хотела набить их новую гостиную чудовищной викторианской безвкусицей. Все эти очаровательные мелочи на каминной полке, слащавые репродукции с собачками и розовощекими карапузами. Мама бы, наверное, лишилась дара речи, увидев такое у себя дома. А тетка обижалась до слез, когда ей пытались помешать. Жаловалась отцу, и голос ее дрожал: «Они меня ненавидят – все как один!» А им просто было очень тяжело в тот год. Невыносимо тяжело.

Отложив в сторону готовую пластинку, Ванесса вымыла руки и открыла шкаф, в котором хранились эмали. Кто-то скажет, что здесь и начинается самое главное – когда мастер берет в руки гусиное перо, заменяющее кисть. Но все это глупости, простительные лишь тем, кто сам не сделал ни одной вещицы. Она вернулась за верстак, расставила в ряд баночки с нужными цветами и наполнила водой глиняную ступу. В комнате стояла тишина, лишь с улицы доносилось цоканье копыт и тарахтенье моторов. Простые, будничные звуки, словно король был по-прежнему жив. Девять лет назад (она бросила в ступу кусок эмали и стала толочь его) все было иначе; даже лошади, казалось, ходили на цыпочках. Сама она не проронила ни слезинки – ни слезиночки, возмущалась тетка. Неужели тебе, милая, не жаль нашу королеву? А ее уже тогда тошнило от сентиментальности, и траурная повязка жгла руку. «Ни за что я не надену траура по тому, кого не любила», – сказала она. Легко быть дерзким и бесстрашным – в пятнадцать-то лет.

Когда все цвета были разложены по чашкам, она вооружилась заточенным пером и стала наносить жидкую пасту на серебро, покрывая ею гравированный рисунок. Она любила прозрачные эмали, сквозь которые просвечивала фактура металла, словно каменистое дно под толщей воды. Вот так. Теперь можно наконец размять ноги и сойти по лестнице во двор, где пылает жаром литейный цех.

– Собрались коптить стеклышки? – поинтересовался мастер-переплавщик, прислонив к стене угольную лопату.

– Прости?..

– Вы разве не будете смотреть затмение?

Затмение! Она совсем забыла про него, с этим королем, с письмом и всем, что так дружно свалилось на нее сегодня. Но ведь это только в три! В три часа одиннадцать минут и четыре секунды – она специально заучила. Еще уйма времени.

Ванесса подождала, пока мастер поднимет температуру в печи, и ухватом сунула в раскаленное жерло свою будущую брошь. Теперь оставалось только довериться чутью. Она уже не боялась, как когда-то, испортить эмаль. Все просто: сперва крупинки плавятся, и поверхность становится похожей на апельсиновую корку; а потом она разглаживается и начинает блестеть. Еще минута – и все.

Оставив брошь остывать, Ванесса вышла во двор и озабоченно взглянула на небо. Целая армада облаков собиралась над городом, угрожая солнцу. Что за несправедливость: не увидеть затмения только потому, что капризной мельбурнской погоде вздумалось испортиться! Она вернулась в мастерскую, но думала теперь только о солнце – пока наносила второй слой эмали, пока обжигала. Отчего-то загадалось, само собой, что если она увидит затмение – быть ей счастливой. Не то чтобы она верила в такие приметы; скорее, играла в них, еще с юности. Но где-то в глубине души сидело странное чувство, будто судьба ее в самом деле зависит от того, что произойдет сегодня.

Ей удалось закончить брошь до обеда и присоединиться к Джеффри – вновь повеселевшему, словно бы и не было утреннего похода на таможню. Они заняли свой неизменный столик в «Кристалле», откуда видны были два огромных зеркала на противоположных стенах. В каждом из них отражался пышно украшенный обеденный зал с фонтаном и хрустальными люстрами, льющими электрический свет с высокого потолка.