Александр Иличевский - Исландия

Когда всплываешь с глубины,
тебя окружают виноградины серебра,
как вокруг лопнувших статуй.
Ночь пронизана фейерверком
Млечного Пути. В гулких пещерах
прячется эхо бегства.
Море роет могилы ветров.
Чернильные крики чаек.
Времена тогда слились в вечность.
К концу дня я набирался смелости
и звонил ей. Она уже была весела,
как многие, кто ненавидит утро
и боготворит вечер. Ничего
с этим делать не хотелось.
Что можно поделать со стихией?
Однажды я повёл её на концерт БГ.
Он проходил в кинотеатре «Ударник».
После него мы сидели в снегу на
нерасчищенных скамейках в сквере.
Болтали, прихлёбывали коньяк.
И ещё не знали, что это – счастье.
Что многое остальное – лимб.
Карантин чувств, непригодный для дыхания.
Что же вечность? Что пустая её работа?
Никому она не нужна, цена её перегрета.
Одно прикосновение способно
переломить бесконечность.
И пусть так будет.

Сколько гостиниц у меня за спиной.
Сколько безвестных людей
спали со мной в одной постели.
А может быть, умирали – нет
разницы. Приют изобретён
человечеством в награду за видения
одиночества. Гостиницы суть общие места,
как апокалипсис. Не забуду
один двухзвёздочный отель
в Лондоне. Каре корпусов печёночного кирпича,
курить на улице, толпы на входе и выходе,
в номере безымянно, безлико, два крана
с холодной и горячей водой. В самом деле,
англичане делятся надвое без остатка –
это либо совершенно правильные люди,
либо на всю голову сумасшедшие.
И никаких смесителей. В таких
отелях склеить ласты просто. Они
существуют в назидание человечеству,
чтобы не расслабляться видимостью уюта.
С тех пор я особенно люблю монашеские кельи,
вырезанные в мягком камне Иудейской пустыни.
Всё вокруг залито солнцем, ущелья слепят.
Есть последняя правда в таком обилии света,
всматривающегося в одиночество,
в утрату дома детства, в жизнь,
так и не обретшую радость и грусть
нового приюта. Лучше уж пустыня,
лучше берег тихой бухты, отгремевшей
зимними штормами, накатившими от берегов
Александрии, Смирны, Сиракуз или Родоса.
Лучше горячий ставень, льнущий
к дебрям заброшенного сада,
заросшего бугенвиллеей и дроком,
с благоуханьем пыли, розмарина.
Бесшумны каменные ступени,
на них недвижно время.

Сон распался на пёрышки.
Голубь вспархивает в темноту.
Хлопанье крыльев стихает.
Ночь полна серебра.
Я умываюсь им, перед тем как
отправиться в пустыню.
Три часа ночи. Я вспоминаю,
как когда-то мать оставила
меня в карантинном боксе
с воспалением лёгких.
После забытья в горячке
я думал, что я умер.
И вокруг меня духи.
Её звали Надежда,
эту медсестру, что гремела
шприцами в кювете на подносе.
Она гремела стеклянными башнями
в долине блеска. Она
носила халат на голое тело
и делала больнючие уколы.
Я помню их всем телом, но в эту
ночную глухую пору я ухожу
в дебри Иудейской пустыни.
Здесь все пустыри – пустыня,
и все холмы, каждая кочка
означает что-то библейское,
почти столь же великое,
как это имя – Надежда.
Первое, что вспоминаю
из пребывания в стационаре, –
Надя протягивает мне чашку
кефира. С тех пор вкус
сахарного песка, намокшего
в кефире, – вкус рая. Я ухожу
и слышу, как в ночи на
бедуинских стоянках лают
собаки, как ревёт осёл.
Я вдыхаю запах камней и
овечьего помета. Но я
тороплюсь, мне некогда
прощаться с тем, прощаться с тем,
что я делаю здесь столько
тысячелетий. Столько раз
я просил оставить меня в покое,
наедине с природой, со всеми
этими климатическими поясами,
средней полосой и русской равниной,
с горами, морем и пустыней,
но никак меня не оставляла тайна.
Она со временем разошлась
и стала делать уколы прямо в сердце.
Я иду через пустыню и вспоминаю.
Как однажды, в то самое время,
в стационаре, когда меня навсегда
покорили стеклянные башни,
к нам в окно палаты сунулись
две лошадиные морды. А прежде
бешеный топот галопа
обрушил ночь, и совхозные кони
с бесседельными всадниками-конокрадами
ворвались к нам в окна первого этажа.
Мы принесли ворам для лошадей
из бака в столовой хлеба.
О, как я помню те стеклянные башни!
Моё лицо в зеркале рассвета
исчезает под пеленой тумана.
Я возвращаюсь в кровать.
Завтра я снова проведаю пустыню.
Я пойду по лунной дороге,
по приказу светил и юдоли.
Что ещё могу я сделать, чтобы
преодолеть пустыню, где
столько любил, где весна открывается
ослепительными анемонами,
пламени которых я скормил
не одну страницу. Я в пустыне
добываю буквы. Вот как иные
намывают со склонов Шамбалы россыпь
особых песчинок, так и я буква
за буквой добываю крохи
для матери-пустыни. Моя жизнь
вокруг, словно моё тело, –
подражает стеклянным башням,
когда-то привившим меня смыслом.
Жизнь перестаёт быть призраком, если
добывать из неё буквы. И тогда
какое-нибудь слово сможет
снова стать стеклянной башней.
Из темноты возвращается голубь.
Он садится на ограду сна.
Я подсыпаю ему крошки.