Юрий Мамлеев - Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Фурзд вздохнул:

— Договорились… Но ты мне между делом мозги не терзай. Ишь, о чем визжала — бесконечность, смена плоти… Кто ты есть-то? Скажешь, смерти не боишься? Почему же все другие дрожат и чересчур злобствуют, что мало живут? Это трудностью стало в стране.

Гардиста остановилась перед ним и выпучила старческие глаза.

— А потому, что ничего не знают, что будет с ними, ада боятся и всякой гнусной неизвестности… А я, посмотри на меня, я живу и живу, и ничего меня пока не берет. Года не считаю. А если хочешь, покажу тебе, что значит злобствовать из-за малости жизни. Тут рядом, в сарае.

Фурзд насмешливо согласился.

Гардиста повела его в садик, в темноту. Но тусклый свет падал откуда-то. Фурзд увидел полудомик-полусарайчик. Гардиста открыла дверь. На кроватях лежали двое ауфирцев, которые встали при их появлении.

— Мрак мне с ними, — по-крысиному пискнула Гардиста. — Знаешь, кто за них просил?..

И она шепнула на ухо Фурзду имя. Фурзд отшатнулся.

— Но почему?

— Не знаю. Но раз попросил, такому лицу не откажу. Забочусь о них, — Гардиста закряхтела.

— А в чем суть? — спросил Фурзд.

— От злобы меня лечить просили. Очень злобствуют на ничтожность жизни…

— И что?..

— Бросаются. Преступления вершат и покой свой потеряли.

Фурзд строго посмотрел на человеков.

— Одного зовут Фит, другого Гур, — пояснила Гардиста. — Фит и Гур, сядьте. Не рассматривать вас пришли.

Фит и Гур молча присели на свои кроватки.

— Почему дрожите, твари? — резко спросил Фурзд.

— Жить хотим, — сказал Гур, — мы уже вблизи от срока, все прошло так быстро, и злы мы очень из-за того.

Гардиста пояснила:

— Первыми все время на людей бросаются. Многих уже загубили. Гур совсем недавно шел, шел и как вдруг бросится на старичка, который шел впереди. Горло ему перегрыз.

— Старик не представлял опасности? Самозащиты не было?

— Какая самозащита! Старичок-дурачок. Кругом народ.

— Иные старики очень агрессивными бывают. С оружием… Но вот, господин Гур, — обратился он к ауфирцу, — за безобидного старика по закону тебя повесить должны. У нас законы строгие. Ты убивай, но знай меру. Вы еще скоро на младенцев невинных будете бросаться.

Фит и Гур онеподвижились и молчали.

— Дурачье, — захохотал Фурзд. — И почему их тебе отдали? — обратился он к Гардисте.

— Ничего не помогало. Просто припадки злобы на них накатывались, за себя они тогда не в ответе находились. Мать родную придушить могут.

— Это уже слишком, — заметил Фурзд.

— Мои помощники их оберегают и стерегут. — Гардиста подмигнула самой себе. — А я их успокаиваю по-своему. Видишь, какие послушные у меня стали. Я люблю добро делать… — И она опять подмигнула. — Я в них тишину мертвую вселяю, но знаю: через годик снова завизжат. И еще сильнее.

— Ты их научи на клопов злобиться. Может, забудут тогда о людях.

Гардиста хохотнула, а потом добавила:

— В одном случае их покровитель их спас. Во время тайного праздника обращения к Понятному проникли как-то в один из Его, Понятного, Домов, выть стали, что никакой он не Понятный, а, наоборот, оскорбляли Всевышнего и Понятного. Еле-еле вытащили из этой ямы…

— За такое голову им мало свернуть, — ответил Фурзд, — чтоб не думали больше о Понятном.

И Фурзд, простившись с Гардистой, уехал, сказав на прощание:

— Пошепчи, может, найдешь.

Террап любил отдыхать в воде. Для этого во дворце Правителя ему был выстроен внушительный бассейн и рядом с бассейном — цветник. После завтрака Террап обычно сразу шел в воду. Он ложился на спину и в таком положении мог медленно плыть, устремив взор вверх в потолок. Так он существовал часами. Никто не мог тревожить его в это время. Никакое управление страной в этот период бытия его не интересовало. С самыми срочными делами никто не имел смелости сунуться.

Во время такого тихого плавания Террап иногда разговаривал с самим собой, в основном на отвлеченные темы. Порой вспоминал скудные данные о доисторических животных, которые были у него под рукой, о птеродактилях, впрочем, не любил думать, больше говорил сам с собой о мамонтах.

Через определенное время, варьируемое по его указанию, являлся служитель, помогал ему выйти из бассейна, одевал его, утомленного, и напоминал шепотом о текущем распорядке дня.

Террап слушал его с безразличным видом, весь уйдя в свои думы. Продолговатое лицо словно имело способность вытягиваться, когда он был доволен судьбой.

Следующий этап — первый обед. Первый обед он съедал один, без семьи. Отсутствовала в этой еде, в первом обеде какая-либо роскошь, кроме одной особенности, которой Террап весьма редко, но пользовался, причем с любовью.

Речь идет о том, что ему подавали блюдо с частями тел несуществующих. Вообще говоря, людоедство в Ауфири было строго запрещено, за это даже карали. Но исключением были так называемые несуществующие, которых Потаповы и Сергей видели один раз, когда сами сидели в клетке. Несуществующие — это те люди, которые считали себя несуществующими. Разрешение на поедание их плоти давалось потому, что их вообще не принимали за людей. И не только. Их просто не считали существами, любыми существами, даже травами. Так уж они себя поставили.

Но все же убивать просто так их не разрешалось, потому что с виду они имели человеческий облик, и это выглядело бы некорректно.

Другое дело — если они сами выражали согласие, чтобы их уничтожили, точнее, чтобы их съели. Такая странная тенденция вошла у них даже в привычку. Однако это нужно было оформить по суду, и если суд находил их пожелание действительным, то давалась бумага, а точнее, диплом на съедение. Остальное становилось уже делом техники. Повара знали свое дело.

Террап имел некоторое пристрастие к поеданию несуществующих. Приправа обыкновенно подавалась обильная, с перцем, луком, а порой с вареньем, как будто то был не труп, а пирог. Сам Террап предпочитал есть без всяких приправ, чистое несуществующее. И ел всегда это несуществующее с большим наслаждением.

В этот день, когда Фурзд съездил к Гардисте, Террап именно наслаждался несуществующим. Наслаждался и по-своему раздумывал, забыв о государственных делах. Он вспомнил слова Вагилида о том, что несуществующие, хотя и внешне выглядят так, как будто они есть, сами находятся в состоянии внутреннего небытия. Террап, не торопясь, поедал, думая об этом состоянии, причем на редкость медленно, как думала бы, например, о небытии какая-нибудь рептилия. И все равно он ничего в этом не мог понять. Для него достаточно было, что сами несуществующие принимали себя за несуществующих.

Вообще Террап давно мечтал четвертовать этого Вагилида. Во-первых, он, Вагилид, считает, что действительно создан по образу и подобию Божьему. Это само по себе чудовищное преступление, полагал Террап, и не только он один, ибо: