Юрий Мамлеев - Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Молод он был еще и любил плясать. В меру образован. Петра он встретил ласково.

— Главное, Петя, чтоб твой самолет не упал. Всякое бывает. Но что бы ни случилось — жив завсегда останешься. Такая на тебе печать.

Рассказ Петра об Альфреде он выслушал с ужасом.

— Опасайся его, Петя.

— Почему?

— Почему — не знаю. Но опасайся.

…Петр дремал в самолете Париж — Нью-Йорк. Рядом, у окна, сидел Альфред, что-то углубленно читая. «Все же как-то неприятно не чувствовать земли», — поежился Румов.

Подали завтрак. Альфред выпил вино и спросил, прервав неожиданное и странно-долгое молчание:

— С английским языком у вас порядок?

— Владею свободно. Французский еле-еле.

— У меня, кроме английского, конечно, свободно французский, немецкий и ваш, русский.

— Вот и чудесно, — полюбезничал Румов и опять задремал, а затем быстро заснул.

Внезапно ему приснилось, что самолет упал, но сам он не падает. Его происходящее с самолетом совершенно не касается. Оставалось вечное сияние его чистого сознания. И он был в этом сознании во сне.

Когда Румов проснулся, то удивился, почему самолет не упал. Рядом вовсю улыбался Альфред.

— Как долго вы спали! — умильно заявил он. — Скоро садимся.

— Куда?

От удивления Альфред пошевелил бровями.

В аэропорту Румова встречала его сводная сестра Таисия. Ее радостное лицо Петр сразу заметил среди своры деловых лиц.

Румов любил сестру не только потому, что она была его сестра. В ней было что-то глубоко запредельное, родное, что было и в нем самом, Румове. Но в ней это было более неуловимым и иррациональным.

В Москве в данный момент у нее оставался друг, с которым она была в гражданском браке. Но существовал еще и третий, до обморока влюбленный в нее; одним словом — классический треугольник.

«Она не может быть моей женой, — неожиданно мелькнула мысль у Петра, когда он подходил к сестре. — Но зато вполне вероятен философский инцест».

И он поцеловал сестру. Она была нежная, но уверенная. «Такая же стройная, как всегда, — подумал Петр. — Те же каштановые волосы, а глаза…» — мысль его даже оборвалась, а потом вдруг всплыли стихи: «Этот голос — он твой, и его непонятному звуку…»

…С Альфредом Петр договорился встретиться на следующий же день. Таисия взяла такси, и они понеслись мимо небоскребов, пока не оказались в маленькой уютной квартирке, где жила Таисия. Квартирку на время предоставила обнаруженная родственница, родители которой бежали за границу от ужасов Гражданской войны еще в 1918 году.

Петра охватило чувство уюта в присутствии сестры, но долго беседовать он не смог; чувствовал неестественное даже утомление от перелета. И тяжелый сон его не прерывался до утра…

…И еле успел он позавтракать, как за ним заехал, как и договаривались, Альфред.

— Куда мы едем? — спросил Румов, усевшись в машину.

— Сегодня — к знаменитому на весь западный мир художнику-концептуалисту Аллену Га.

— Ого! — только и ответил Румов.

— Этот парень только что сбежал из предварительного Дома бессмертных. Или его самого выгнали за недостойное поведение. Га обожает меня как смертолога. Я раньше работал с ним. Сейчас мы друзья.

Вскоре они оказались в гигантской мастерской художника. Га, которому было далеко за 80, выглядел просто, молодцевато и демократично. Обыкновенные джинсы, рубаха, короткая стрижка. Смертолога Га встретил с объятиями. И присутствие Румова поощрил.

— Раз он твой друг, Альфред, с ним можно говорить запросто. Ха-ха-ха! — проговорил Га и пригласил их в комнату, квадратных метров 70–80, служившую, видимо, гостиной или приемной. Расселись за круглым столом.

— Начнем с виски, — хохотнул Га.

Впрочем, на столе стоял целый набор разных напитков. Начало оказалось хорошим, но потребление напитков, несмотря на их обилие, было сдержанным, цивилизованным. Рядом, на столе, лежал чудовищных размеров альбом, посвященный картинам Га. И Альфред быстро перевел разговор на его картины, их ценность для культуры. Га расхохотался.

— Дорогой, — произнес он. — Я всегда считал, что смертологи не лишены чувства юмора… Но уж с вами, со смертологами, — он посмотрел на Румова, — меня всегда тянет на откровенность. Неужели вы всерьез думаете, что все это современное искусство имеет подлинную художественную ценность? Это же чистый бизнес и ничего более…

— Объясните тогда, Аллен, — прикинулся дурачком Альфред. — Я смертолог, это мой бизнес, и я не обязан разбираться в искусстве.

— Не оправдывайтесь. Возьмем любую мою картину, — он открыл наугад альбом. — Вот прославленная «Ирония дружбы». Это концепция. Картина же ничего не изображает, кроме нескольких своеобразных точек, удачно расположенных. Кругом же пустота. Любой идиот может такое нарисовать. И таких картин у меня множество. Дело в концепции, а нарисовать под концепцию можно все что угодно, вернее, рисовать-то особенно нечего. «Завтрак на луне», «Принцип свободы», «Где мы?» (на этой картине вообще ничего не нарисовано), «Абсолютная свобода», «Кошка и туалет» и так далее. И знаете, сколько я заработал на этой ерунде? Правда, галерея моя несравнимо больше получила, чем я…

— В чем же секрет? — вежливо улыбнулся Румов.

— Секрет в том, что при такой ситуации художников можно назначать и манипулировать ими. Воротилы этого бизнеса назначают и продвигают в знаменитости тех, кто реально подходит — по своему характеру, политкорректности, управляемости и т. д. И зарабатывают на этом большие деньги, легко и просто.

— Значит, это явное мошенничество, — вставил Альфред, делая вид, что удивлен.

— Разумеется. Впрочем, как и политика, многое в бизнесе. Не мы одни.

— С литературой совершать подобное труднее, — заметил Румов.

— Труднее, — согласился Альфред.

Га отхлебнул виски с содовой, всего один глоток, и высказался:

— Хватит. Меня это уже не интересует. Мне 86 лет. И я давно заработал свои миллионы. Покупатели внушаемы, и им заморочить голову современными способами ничего не стоит. Художники и галерейщики хохочут над ними. Я могу насрать в детский горшок и продать это произведение за большие деньги. Потому что продается уже мое имя. То, что я насрал, — это мое художественное выражение. Одному Богу известно, что происходит в моих кишках, когда я рисую. Мое дерьмо — это не дерьмо простого смертного. Извольте платить в этом мире, где все продается…

— Такое самовыражение, как известно, практикуется, — сказал Альфред, пожав плечами.

— О, Аль, — воскликнул художник, — хватит о дерьме. Поговорим о смерти. Я бы с удовольствием насрал на свою могилу, если б это было возможно. И продал бы все это вместе… Сейчас меня интересует только продление моей жизни на как можно больший срок. Но здесь у меня фиаско.