Юрий Мамлеев - Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Таисия взволновалась:

— Галя, да не переживай ты так! Мы видим столько прекрасных, чистых людей во всех слоях общества… И среди молодежи, например, вокруг нас. Россия вернется к самой себе.

— Ну, это правда… Ведь Россия — не только в настоящем времени, она всегда была и есть. Я чувствую это. К примеру, Россия XIX века для меня как живая. Это все наше и в нас. Россия вне времени. Толстой, Достоевский, Пушкин и другие — просто живут рядом с нами.

— Ну, уж это есть! — согласилась Таисия. — Влияние русской классики огромно. В советское время она возвращала Россию и веру. И по этой литературе, и по рассказам людей, живших еще до революции, мы знаем, какие необычные, замечательные люди жили в России. «Умом Россию не понять». И частично это сохранилось в советское время. Так говорят, это известно, хотя мы тогда были всего лишь детьми… Но мы знаем, помним, какой сказочной страной была Россия.

Звон колоколов, вера в бессмертие и любовь. И через что мы прошли! Какая звериная, бесконечная агрессия, скрытая и прямая, против нас извне. Точно каким-то силам необходимо нас уничтожить. Как мы еще выжили после всего…

Они вдруг встали и подошли к окну.

— Высоко, — сказала Таисия.

Были видны башни Кремля, храм Христа Спасителя и огромный таинственный город, вместивший в себя все мыслимое и немыслимое. Они чувствовали какое-то тайное биение этого города.

— Вся грязь пройдет, — тихо сказала Таисия. — А все великое, нетленное, начиная от самых древних времен, живет и сейчас, в нас и в пространстве России.

— А мы посетили недавно Константиново, — произнесла Галя. — Была какая-то делегация. Мы вышли на высокий берег реки, и открылось то неописуемое, что описано в стихах Есенина… И представь себе, мы вышли, сразу открылась эта панорама, и у многих мгновенно появились слезы. Это была какая-то магия, высшая магия, которая есть в поэзии Есенина. Мы были как завороженные. В лучшем смысле этого слова. Мы видели свою родину, и она проснулась в нас…

— Да, там действительно происходит это. Там русское сердце восстает из пепла. Москва и Константиново — вот два центра. Стольный град и Россия. Лишь бы стояла страна. Они затихли и смотрели.

— Никакая постчеловеческая цивилизация нас не сломит. Надо научиться противостоять разрушению изнутри, а агрессии извне. Это труднее, но надо, — опять тихо и спокойно сказала Таисия.

— Конечно… Но я о другом. Россия, по сути своей, настолько огромна, что ее нельзя определить никаким словом. А значит, потому и мы духовно такие, если следовать ей до конца.

— Кто же сейчас смотрит: мы на Россию или она на нас, та, которая и сейчас, и в будущем?

— Одновременно, — ответила Галя.

И с этим ответом они закончили свою встречу.

Коля Голиков был человек полусвободной профессии. Это всегда его радовало. Но сейчас настал пик его богемной жизни. Картинки его неплохо продавались, жену свою он превратил в любовницу. Сыночка отослал к прабабушке. Да и годы Голикова не враждовали с его ощущением жизни: простучало ему всего 30 лет.

Но однажды, выглянув в окно своей квартиры на небоскребную Москву, он решил демонстративно для самого себя выпить в одиночестве. Полез в дорогущий холодильник, тупо выставил оттуда колбасу, налил себе полстакана исключительно шотландского виски и замер на стуле в предвкушении. Но вдруг ужаснулся. Испугался он собственной тени, на которую случайно взглянул.

Тень была до боли не похожа на его собственную, привычную тень. Обалдев, Голиков захохотал, не веря своим глазам.

Тень оказалась непохожей в том смысле, что она вообще ни на что не походила. Так, какое-то несвоевременное чудище без всякой надежды. Что было понятно, так это длинные, как сабли, уши.

Коля же был человек современный. Выругавшись для приличия, он стал бродить взад и вперед, образуя тень, в которую и впивался своим каким-то ненасытным взглядом. Он невзначай подумал, что сошел с ума. Но не поверил. Голова на месте, мозг тоже. К тому же Голиков еще при жизни познакомился с психиатрией — недаром жена работала в сумасшедшем доме.

Отбросив эту суетную мысль о безумии, Голиков сосредоточился на чудище.

«Значит, это — я», — пробормотал он, указав пальцем на тень.

И тогда завыл. Тихонько так, потаенно, чтобы мир не слышал его.

«Куда бы исчезнуть», — подумал он.

Потом осенило. Подбежал к зеркальному шкафу, глянул: увы, все на месте, там, в зеркале, он свой, обычный и в чем-то непревзойденный Коля Голиков, человек. А тень ложилась все та же, нечеловеческая.

Самое время было выпить, но Коля так расстроился, что, забыв обо всем, выбежал на улицу.

Город встретил его шумом, трескотней, потоком машин. Поблуждав некоторое время среди лихо-озабоченных людей, он ринулся, звякнув по мобильнику, к своему формально лучшему другу Мише Зябликову, портретисту. Он жил рядом.

Зябликов встретил его призрачной улыбкой. Квартира эта была его мастерская. Голиков сел на стул перед портретом немыслимого какого-то человечка и заплакал.

Миша до того не ожидал такого, что уронил кисть и полез за водкой, ни о чем не спрашивая. Голиков почти рыдал, и только когда Миша осторожно спросил: «Коль, что случилось, в конце концов? Кто-нибудь помер?» — Голикову стало стыдно, и он уцепился за мысль о смерти. Не говорить же о том, что случилось с его тенью.

Он, еле соображая, пробормотал:

— Да, Миша… Помер тут один… Ты его не знаешь.

Зябликов удивился:

— Да я, Коля, всех знаю. И твоих друзей в том числе. Не темни, пожалуйста.

— Да ты его не знаешь… Витя Мельников, друг детства.

— Да как же не знаю, — возмутился Зябликов. — Витю Мельникова каждая собака знает…

Голиков ошалел, взглянул на портрет немыслимого человека и еще больше ошалел.

«Взгляды мои какие-то нечистые стали», — надрывно подумал Голиков.

Зябликов между тем набирал номер Мельникова, сам не зная почему. Очень его расстроили рыдания Голикова, что-то он в них почувствовал нехорошее, почти загробное.

Коля же совсем растерялся и тупо смотрел на немыслимого человека.

— Витя, это ты? — услышал Голиков слова Миши.

Ответ, видимо, состоял из матерных слов, поскольку Зябликов запыхтел и отключил мобилу.

— Он жив, — улыбнулся Миша.

— Это не тот Мельников. Мой — умер, — тихонечко ответил Голиков.

— Ох, Коля, Коля, — вздохнул Зябликов. — Не морочь мне голову. Сейчас даже о друзьях не рыдают, как ты рыдал… Ладно… Не хочешь говорить — не надо… Давай помолчим или выпьем.

— Прости меня, Миша, — робко сказал Голиков и подсел к водке. — Я теперь стал жилец с того света.