Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Во всём благое предопределение, — пробормотал мудрейший словно во сне, как бы показывая, что он внимательно слушает мой рассказ, хоть глаза его и закрыты.

Женщина в зелёном жакете с красным цветком за ухом так и лежит в проёме стены. Она меня завораживает, но не знаю, понимает ли она это. Дикий котище с птичкой изумрудного цвета в зубах проходит перед воротами храма, как охотник на тигра, красуется со своей добычей перед толпой. Подойдя к воротам, он на минуту останавливается и, склонив голову, заглядывает и них; выражение его морды — как у любопытного школьника…

Прошло пять лет, подлинных известий не было, а вот слухи об отце и Дикой Мулихе время от времени прибывали, как тихоходные составы на маленькую железнодорожную станцию, где скотину выгружают, и затем желтоглазые барышники неспешно гонят её в нашу деревню. Там они продают её мясникам — наша деревня специализировалась на забое скота — слухи порхали над деревней, как серые пташки. Говорили, что отец утащил Дикую Мулиху в глухие леса северо-востока, построил хижину из берёзовых стволов, возвёл большую печку, в которой весело полыхали сосновые дрова, крыша хижины покрыта снегом, на стенах развешаны связки красного перца, со стрех свешиваются хрустальные сосульки. Днём они охотились и копали женьшень, вечерами варили в печке мясо косуль. Я представлял себе, как багровые блики пламени ложатся на лица отца и Дикой Мулихи, будто размалёванные красным. По другим слухам, отец с Дикой Мулихой сбежал аж во Внутреннюю Монголию, днём разъезжал на рослом скакуне, накинув просторный монгольский халат, распевая мелодичные пастушеские песни и озирая стада коров и овец на бескрайних степных просторах; вечером забирался в юрту, разжигал костёр из кизяков, подвешивал над ним железный котёл, варил в нём баранину, мясной аромат щекочет ноздри, они едят мясо и пьют крепчайший чай с молоком. В моём воображении глаза Дикой Мулихи поблёскивают в свете костра словно два чёрных самоцвета. Рассказывали также, что они тайком перебрались через границу в Корею и в одном красивом приграничном городке открыли ресторан. Днём лепили пельмени и раскатывали тесто для лапши корейцам, и к вечеру когда ресторан закрывался, варили котёл сабачатины, открывали бутылку водки, каждый с собачьей ногой и руке, два человека — две собачьих ноги, в котле оставалось ещё две, которые, распространяя соблазнительный аромат ждали своей очереди. Я представлял себе, как они сидят каждый с собачьей ног ой в руке, чашкой водки в другой, глоток за глотком попивают водку и закусывают собачатиной, и набитые щёки выпирают, как блестящие от жира кожаные мешочки… Думаю, наевшись и напившись, они, конечно, заключали друг друга в объятия и занимались этим делом — глаза мудрейшего сверкнули, уголки рта дёрнулись, он вдруг громко хохотнул, потом неожиданно умолк: так от яростного удара колотушки по поверхности гонга дрожит в воздухе переливами громкий и чистый звук. Сердце моё затрепетало, в глазах зарябило. Было непонятно, даёт ли он этим странным смешком знак продолжать или велит остановиться. «Нужно быть честным перед людьми, — подумал я, — тем более нужно говорить всё без утайки перед лицом мудрейшего». Женщина в зелёном так и лежала там всё в той же позе, лишь вдобавок забавлялась тем, что пускала слюну. Она напускала одну за другой маленькие лужицы слюны, покачиваясь, слюна разлеталась в солнечном свете, а я пытался представить, каковы эти лужицы на вкус — скажем —

Прижавшись друг к другу измазанными в масле губами, да ещё безостановочно рыгая, они распространяют запах мяса по юрте, по маленькой лесной хижине, по маленькому корейскому ресторанчику. Потом помогают друг другу снять одежду, оголив тела. Тело отца я хорошо знаю — летом он часто носил меня на реку купаться, а тётю Дикую Мулиху видел только раз, да и то мельком. Но успел разглядеть как следует. Её тело, с виду гладкое, сочно-зелёное, поблёскивало при свете фонаря. Даже мои руки, руки маленького мальчика, тянулись к ней — попытаться погладить, если она не отвесит тумака, конечно, погладил бы как следует. Какое, интересно, при этом ощущение? Обжигающего холода или пышущего жара? Правда, хотелось знать, но я не знаю. Я не знаю, отец знает. Его руки тут же принялись гладить тело Дикой Мулихи, гладить её зад, груди. Руки отца смуглые, а зад и груди тёти Дикой Мулихи — белые, поэтому руки отца казались мне жестокими, разбойничьими, они будто воду из зада и грудей тёти Дикой Мулихи выжимали. Тётя Дикая Мулиха постанывала, её глаза и губы сверкали, глаза и губы отца тоже. Заключив друг друга в объятия, они катались по тюфяку из медвежьей шкуры, кувыркались на горячем кане, «пекли блины» на деревянном полу. Поглаживали друг друга руками, покусывали губами, переплетались ногами, тёрлись друг о друга каждым дюймом кожи… Тёрлись жарко, электризованно, тела стали светиться чем-то тёмно-синим, они сплелись как две большие ядовитые змеи, сверкающие чешуйками. Отец, закрыв глаза, не издавал ни звука, доносилось лишь его хриплое дыхание, а тётя Дикая Мулиха разнузданно орала. Теперь я, конечно, знаю, почему, а тогда я был сравнительно беспорочный, не разбирался в отношениях между мужчинами и женщинами, не понимал, что за представление отец с тётей Дикой Мулихой устроили.

— Братец любимый… — доносились хриплые вопли тёти Дикой Мулихи. — Ой, умру через тебя… Ой, умру…

Сердце моё бешено колотилось, я не понимал, что будет дальше. В душе я не боялся, но всё же был напряжён и взволнован, словно отец с тётей Дикой Мулихой, а в том числе и я, сторонний наблюдатель, совершали преступное деяние. Я видел, как отец опустил голову и накрыл своим ртом губы тёти Дикой Мулихи и, таким образом, поглотил почти все её вопли. Через уголки его губ проскальзывали лишь некоторые незначительные фрагменты звуков — я украдкой глянул на наимудрейшего, желая понять, какую реакцию может вызвать в нём моё подробное описание секса. Он оставался невозмутимым, лицо вроде бы чуть порозовело, а вроде таким и было с самого начала. Я подумал, что следует вовремя остановиться, хоть я уже и постиг мирскую суету и повествую об отце и матери, словно они жили в глубокой древности.

Не знаю, то ли запах мяса их привлёк, то ли крики отца и тёти Дикой Мулихи — из темноты высыпала целая ватага детей, они собрались вокруг монгольской юрты, пробрались к дверям маленькой лесной хижины и, задрав зады, стали заглядывать через щели внутрь. Потом я представил, что появился волк, да не один, а целая стая — на запах мяса, что ли? С появлением волков дети разбежались. Их маленькие неуклюжие силуэты вперевалку устремились по снегу, а позади оставались отчётливые следы. Волки уселись рядом с юртой отца и тёти Дикой Мулихи и жадно щёлкали зубами. Я переживал, что они располосуют эту юрту, прогрызут тонкий слой дерева, ворвутся туда и сожрут их обоих, но у волков такого и в мыслях не было. Они восседали вокруг монгольской юрты и маленькой деревянной хижины словно свора преданных охотничьих собак… За ветхой стеной, окружающей дворик храма, пролегает широкая дорога в бренный мир, туда, за обвалившийся от воздействия стихий и ног праздношатающихся провал в стене, за разлёгшуюся в этом провале женщину — в тот момент она расчёсывала густые волосы, положив красный цветок рядом на стену. Склонив шею, она раз за разом с силой проводила по волосам перед грудью красным гребнем. Проделывала она это чуть ли не отчаянными движениями, и сердце моё всякий раз сжималось, я переживал за эти красивые волосы, в носу свербило, почти наворачивались слёзы. «Вот бы она могла позволить мне расчесать её, — думал я, — я бы делал это самым нежным, самым терпеливым образом, ни один волосок у меня не поранился бы и не сломался, даже если в волосах у неё полно жуков и пауков, даже если там свили гнёзда и вывели птенцов пичуги малые». Я вроде бы увидел на её лице выражение какой-то досады, у большинства женщин с пышными волосами такое выражение, когда они расчёсываются. Это не то чтобы досада, скорее гордость. Затаившийся где-то в глубине волос тяжёлый запах теперь, без всякого сомнения, бил в нос, отчего голова кружилась, словно напился тягучего выдержанного шаосинского. [10] Шаосинское — популярное жёлтое рисовое вино из уезда Шаосин. Было видно, что проезжает мимо по дороге. Перед глазами, словно движущееся гигантское живописное полотно, проскользнул с высоко воздетой стальной рукой кирпично-красный кран. В поле зрения один за другим проплывают двадцать четыре орудийных ствола, поблёскивающих мертвенно-бледным цветом и по форме напоминающих черепахоподобные танки. Подпрыгивая, приблизился небольшой, окрашенный в синий цвет пассажирско-грузовой прицеп: на крыше установлен громкоговоритель, по всему кузову расставлены разноцветные флаги, они колышутся, и на них то появляются, то исчезают большие белые изображения женских лиц с тонкими изгибами бровей и сочно-красными губами. На прицепе стоят с десяток человек в синих футболках и бейсболках, которые хором скандируют: «Народный депутат Ван Дэхоу: только работа, никаких шоу». Но перед храмом их крики вдруг стихают, и разукрашенный прицеп, который теперь смахивает на нарядный гроб, скрывается с моих глаз. Но за стеной в стороне от дороги, на большой лужайке как раз напротив полуразвалившегося храма Утуна непрерывно грохочет большущий экскаватор. Над стеной вокруг храма виднеются его верхняя часть оранжевого цвета и время от времени вздымающаяся вверх стальная рука с хищным ковшом.