Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Походив кругами, мы по команде Веры Залмановны останавливались, поворачивались лицом друг к другу и повторяли движения, которые разучивали целый месяц: мальчик шаркал ножкой и кланялся, а девочка приседала в реверансе. Был солнечный день, лучи били в окна актового зала, и я заметил, что у Саши глаза ярко-зеленые, точь-в-точь как стеклянные шарики, которые пацаны тырят из товарняков на Казанке. Зачем нужны эти шарики, куда их везут из города со смешным именем Гусь Хрустальный целыми вагонами, понятия не имею, но они очень красивые, и при обмене марками можно двумя-тремя шариками, добавленными к серии «Покорители космоса», сломить колебание нерешительного коллекционера, вырвав у него, допустим, треугольник с носорогом.

Зеленые глаза Шуры — это было второе мое открытие. А третье заключалось в том, что от нее очень приятно, а главное — знакомо, по-домаш­нему пахло. От людей, даже от девочек, иногда веет чем-то странным, а главное — чуждым и настораживающим. Недавно «историчка» Марина Владимировна, ругаясь, выставила из класса Нинку Галушкину, до одури надушившуюся «Красной Москвой». Потом учительница открыла окно, чтобы проветрить актовый зал, и кричала:

— Развели мне тут Шантеклер!

Этот случай был три месяца назад, весной, а ритмикой мы занимались во втором классе. Почему же я так хорошо помню тот давнишний день?

— Казакова, не сутулься! Что ты лопатки выставила! Корсет тебе принесу!

Шура исподлобья посмотрела на меня с обидой, но я взглядом дал понять, что Вера Залмановна — круглая дура и просто завидует Сашиной грациозности. Тут мы снова по команде остановились и повернулись лицами друг к другу: Казакова потрясающе присела, а я ответил гордым кивком головы, как Жан Маре на балу в фильме «Парижские тайны». Эх, мне бы еще черную маску, плащ и пистолет!

Так началась наша дружба. А дружить с девочкой — совсем не то, что с мальчиком, например с Петькой Кузнецовым. Одно от другого отличается, как урок ритмики от урока физкультуры. В тебе что-то меняется, что-то раскрасавливается... Так в нашей комнате все становится по-другому, если на столе в хрустальной вазе стоит букет пионов, к которому через окно залетают пчелы. Не знаю, не знаю, возможно, Ольга Владимировна это поняла или почувствовала, но так совпало, что, когда мы снова подрались на уроке с Витькой Расходенковым, она строго объявила:

— Хватит! Мое терпение лопнуло! Расходенков теперь будет сидеть с Верой Коротковой. А Полуяков... — Она задумалась и чуть улыбнулась. — А ты, Юра, — с Казаковой. Понятно?

— Понятно... — прошептал я и покраснел от счастья.

А Вера чуть не заплакала: Расходенков ни минуты не мог усидеть спокойно; по единодушному мнению учителей, у него в одно место вставлено даже не шило, а какая-то стальная пружина, на которой он мотыляется из стороны в сторону и все время переспрашивает, точно глухой. «Повторяю специально для Расходенкова, — иногда сердилась учительница. — Тебе надо срочно уши прочистить!»

Шура же глянула на меня почти благосклонно.

О, сколько всего хорошего можно сделать, когда сидишь за одной партой с приятной девочкой! Например, вручить соседке заранее остро очиненный карандаш взамен сломавшегося, вынуть новенькую перочистку, если в тетради вместо волосяных линий появились каракули. А когда посажена клякса, можно достать из портфеля запасную тетрадь, отогнуть скрепки и ловко вставить вместо испорченного листа чистый. И не надо никаких «спасибо»! Достаточно благодарного взгляда зеленых, как шарики с «Казанки», глаз!

Но счастье длилось недолго. У Шуры на очередном медосмотре нашли какое-то затемнение в легких и отправили в «лесную школу». Накануне ее отъезда я даже всплакнул перед сном под одеялом. Мы переписывались, я подробно сообщал ей классные новости: контрольную по русскому все написали на двойки и тройки, кроме Дины Гапоненко, Калгашников упал с забора во время перемены и разбил голову, Галушкина накрасила губы и была изгнана Мариной Владимировной из класса с криком: «Ты еще ресницы себе приклей, фея из бара!»... Еще я посылал Шуре переводные картинки с разными пернатыми, вкладывал их в конверты, а в письме просил Шуру угадать, что это за птичка. Пару раз она ответила неправильно, а потом сообщила: птицы в «лесной школе» ей уже без того осточертели, и присылать переводные картинки больше не надо. Позже я узнал, что она переписывается не только с девочками, но еще, оказывается, и с Вовкой Соловьевым, редким выпендрежником, у него даже пионерский галстук не такой, как у всех, а из индийского шелка, с вышитыми инициалами «ВС», чтобы во время физкультуры никто не подменил. Мне снова не удалось сдержать слезы — от огорчения и обиды, хотя, казалось бы, мало ли кто с кем переписывается! Месяц я не отвечал на Шурины послания, мучился, выдерживал характер, страдал перед сном. Именно тогда я придумал Казаковой обидное прозвище Коза и даже пару раз употребил в разговоре с одноклассниками, показывая всем, что совершенно равнодушен к Шуре, уехавшей в «лесную школу».

— Что с тобой? — насторожилась Лида, обратив внимание на мой груст­ный вид. — Опять зуб?

— Угу... — ответил я, хотя зуб всего-навсего ныл.

— Пошли!

— Куда?

— К врачу.

— Потом.

— Потом будет флюс.

Вид страшной бормашины, похожей на огромного комара-долгоножку, залетавшего летом к нам в спальный корпус, затмил Шурино вероломство. Особенный ужас у меня вызвала лохматая веревка, приводящая в движение сверло. Посредине, видимо в месте разрыва, она была завязана бантиком, как шнурки ботинка.

— Рот пошире! — приказал врач Зильберфельд (Лида очень хотела, чтобы я попал именно к нему). — Ого, это уже не дупло, а целая пещера!

— Может, все-таки с заморозкой? — засомневалась моя сердобольная мать.

— Будущий защитник Отечества должен терпеть! — строго ответил врач. — Сейчас будет чуть-чуть больно!

Знаем мы это обманное докторское «чуть-чуть»! Он нажал педаль, раздался стрекот мотора, узел на веревке заметался вверх-вниз со страшной скоростью — и жуткая, нечеловеческая боль пронзила все тело — от макушки до пяток, словно в мою голову с размаху вбили гвоздь, прошедший насквозь.

— Герой! В разведку пойдешь! — похвалил Зильберфельд. — Еще чуть-чуть — и будем пломбировать... Ирочка, готовьте амальгаму!

И бесконечная пытка продолжилась...

— Ну вот, как новенький! — улыбнулся врач. — Два часа не есть. Могу выдать справку, что ты — настоящий мужчина!

В результате всех этих мучений я тяжело обиделся на Казакову, ведь если бы не ее шуры-муры с Соловьевым, я бы ни за что не пожаловался на зуб и не попал бы в волосатые руки мучителя Зильберфельда. Месяц я не писал ей ни строчки. Наконец от нее пришел конверт с открыткой. Она поздравляла меня с Днем Победы, а в конце высказывала предположения, что птичка на последней переводной картинке — сойка. Я в ответном письме радостно подтвердил, хотя на самом деле это был зимородок...