Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— Подъем, товар-р-рищ часовой, срочно одевайся, а то опоздаем!

Я вскакивал как ужаленный.

— Юрочка, ты куда? — спрашивала бабушка Елизавета Михайловна.

— За орешками!

Батоны, булки, караваи, халы, плюшки, бублики, баранки, ромовые бабы и все остальное хлебное богатство в магазин доставляли в застеленных пергаментом деревянных ящиках-лотках, которые вынимали из фургона как противни из духовки. Так вот, в одном или двух ящиках таились калорийные булочки с изюмом и жареными орешками, приставшими к верхней румяной корочке. В тех же лотках везли и кексы, и венгерские ватрушки, густо обсыпанные сахарной пудрой.

Пока все это трясли с хлебозавода по выбитому асфальту или булыжной мостовой, орешки и пудра стряхивались на пергамент, даже изюм, выпиравший из кексов и булочек, вываливался. Наконец машина въезжала в подворотню. Приняв товар, продавцы красиво выкладывали свежайшую выпечку на витрину, а магазинный грузчик Семен Иванович встряхивал, накреняя, пустые лотки, и в углу скапливалась дивная смесь орехов, изюма и сахарной пудры.

Наверное, если бы в Кремле собрали самых знаменитых кондитеров страны и приказали под страхом исключения из партии придумать для советских детей новое, небывалое лакомство, ничего вкуснее этой дивной смеси на дне хлебных лотков они бы изобрести не сумели. И я отчетливо вижу, как бедные кондитеры один за другим выходят, понурив головы, из Спасских ворот и отдают свои красные книжечки с профилем Ильича строгому милиционеру в барашковой ушанке.

Вот за этой-то вкуснятиной мы и мчались с Мотей, едва дождавшись, когда загорится зеленый свет. Семен Иванович отрывал куски пергамента, ловко скручивал «фунтики», насыпал туда дивную смесь и вручал детям, вставшим в очередь, спрашивая на всякий случай, как они учатся и слушаются ли старших. Разумеется, все успевали на пятерки и вели себя образцово. Врунов и среди пионеров хватает. Понятное дело, о бесплатном угощении знала вся малолетняя округа, ведь подворотня была видна не только из окон Моти. Хвост выстраивался заранее. Главное — оказаться в первых рядах, так как больше четырех-пяти «фунтиков» за один привоз наскрести не удавалось. Несколько раз мы прибегали первыми, но бывало, и безнадежно опаздывали.

Минувшей весной Семен Иванович посмотрел на нас и покачал головой:

— Э-э, пацаны, это же для маленьких, а вам уже к станку пора! В последний раз угощаю, учтите! Ради праздника...

Грузчик был по случаю Дня Победы при своих медалях — «За отвагу» и «За взятие Кёнигсберга».

— А тебе, Матвей, худеть надо, иначе ты ни в какую гимнастерку не влезешь. Понял?

— Понял, дядя Семен...

«Вот так и кончается детство...» — подумал я.

25-й троллейбус все никак не шел. Может, снова рога с проводов слетели? Люди на остановке уже начали роптать, они ворчали: мол, правильно сняли Егорычева, он все развалил, а новый начальник Москвы Гришин что-то долго запрягает, пошел второй год, как его назначили, а троллейбуса не дождешься.

— Не за это Егорычева сняли!

— А за что?

— Он правду с трибуны сказал!

— Кому?

— Самому!

— Ну и дурак...

— Надо писать, надо жаловаться! — заявил мужичок в шапочке, сложенной из газеты.

— В ОТК! — поддакнул я.

— При чем тут ОТК? В Мосгортранс! Сходи-ка лучше, парень, на угол — посмотри, может, на подъеме тарантас застрял. Только очки сними, а то ни хрена не увидишь!

Я растерялся и что-то промычал в ответ.

— Не русский, что ли?

— Пионер! — глупейшим образом возразил я.

— А коли пионер — бегом!

Обычно троллейбус тяжело, словно пенсионер по лестнице, поднимался вверх от Солянки к Маросейке. Сперва из-за взлобка показывались «рога», потом желтая крыша, наконец бликующее на солнце лобовое стекло, словно вдавленное вовнутрь. Но я ничего такого не увидел. Снизу к перекрестку, отдуваясь, брел прохожий в жеваном летнем костюме и рубахе с вышивкой по вороту. Макушку прикрывала бархатная тюбетейка.

— Извините, — обратился я. — Вы там, внизу, троллейбус не видели?

— Видел. Целых три, — ответил он, смерив меня ироническим взглядом всего — от апельсиновых сандалий до курортных очков.

— Едут?

— Плывут. Варварку затопило. Озеро там теперь. Байкал. Москанализации голову надо оторвать! Эх... — Жеваный махнул рукой и двинулся на зеленый свет в сторону Политехнического.

А я остался на углу. Отсюда хорошо просматривалась темно-серая чугунная часовня с большими крестами на запертых дверях. Ее поставили в честь гренадеров, освобождавших Болгарию. Про то, как турки угнетали братьев-славян и как наши «чудо-богатыри» в жуткий мороз взяли крепость Шипку, изображенную на пачках сигарет, рассказывала мне бабушка Елизавета Михайловна, когда водила на прогулки по бульвару: вниз, к Варварке, и обратно — вверх, на Маросейку. Но чаще она садилась с книгой на скамейку и разрешала мне побегать с другими детьми. Мы носились вокруг клумбы и, улучив момент, заглядывали с трепетом сердца в замочную скважину. В солнечные дни благодаря прозрачной крыше внутри часовни было довольно светло и виднелись старые, выцветшие венки. Под ними, понизив голос, объясняли местные ребята, стоят гробы с мертвыми гренадерами, но они выглядят совсем как живые — только не дышат. Раз в год чугунную дверь отпирают секретным ключом, поднимают крышки с гробов, чтобы проверить сохранность чудо-богатырей и окропить их святой водой. Но делают это рано утром, пока в округе все еще спят...

Наконец показался троллейбус. Я бегом вернулся на остановку и деловито сообщил очереди, что ждать осталось совсем недолго.

— Как же ты сквозь такие очки увидал, пижон? — удивился веселый дядька в газетной шапочке.

— Главное теперь, чтобы на повороте штанги не сорвало! — запереживала усталая женщина с сумками, такими полными, что треугольные молочные пакеты едва не вываливались на асфальт.

Но, видимо, водитель оказался мастером своего дела, поворачивал широким полукругом, медленно и осторожно, в итоге — кронштейны щелкали, искрили, но все-таки удержались на проводах.

— Слава богу, «стекляшка»! Поместимся.

25-й, тяжело приседая, подвалил к тротуару и с треском открыл складные двери. Это был новый — красно-белый просторный троллейбус с большими окнами, в том числе на крыше, хотя по Москве все еще ходили и старые — сутулые сине-желтые колымаги со скошенным лобовым стеклом. Они были тесные, темные, тряские, но зато там можно было поднять стекло, закрепить деревянную раму специальными «собачками» на желательной высоте и выставить на ветерок руку, чтобы махать встречным машинам.

Я снял от греха очки, подсадил усталую тетку с сумками, хотел пропустить вперед и веселого дядьку в газетной шапочке, но он со словами «молодым везде у нас дорога» втолкнул меня вовнутрь. Народу набилось много, но еще не впритык. Я демонстративно бросил двугривенный в прозрачную кассу, аккуратно выкрутив, оторвал билетик и стал ждать. Древняя бабушка села с внучкой на место для пассажиров с детьми и инвалидов, порылась в замшевом кошельке и отсчитала мелочь.