Титус Попович - Жажда

— Отнесите дорогого усопшего в дом… Позовите Фогмегойю, пусть она его обмоет, и Гьюси, чтобы побрил. Зажгите свечи.

Не дожидаясь, пока будут исполнены его приказания, Гэврилэ скрылся в доме и через несколько минут вышел оттуда одетый во все черное, без шляпы. Глаза его были красны, лицо в кровоподтеках. До ворот он шел медленной, спокойной походкой, но, оказавшись на улице, бросился бежать к примэрии. Силы скоро оставили его, и он принялся молиться. «Пожалей меня, господи, в своем великом милосердии… Не вижу больше пути к спасению… лишь каменья и тернии. Не вижу тебя. Прежде, в юности, ты являлся мне, а теперь оставил… Сыночек мой, Эзекиил, за какие грехи я плачу?»

Добравшись до дома Мелиуцэ, Гэврилэ стал стучать в окно и, не дождавшись, пока откроют, ударил плечом в дверь и сорвал ее с петель. Потом он пробежал по заваленному проросшей картошкой коридору, разбил стекло еще в одной двери и ворвался в комнату, натыкаясь на мебель.

— Кто это? — испуганно вскрикнула жена Мелиуцэ, лежавшая в постели рядом с маленьким, тщедушным мужем.

Не обращая на нее внимания, Гэврилэ подошел к Мелиуцэ и стал изо всех сил трясти его за плечо.

— Вставай, писарь, ты мне нужен. Слышишь, вставай.

— А что случилось? — пролепетал Мелиуцэ, шаря вокруг в поисках очков.

— Вставай, — крикнул Гэврилэ. — Ты мне нужен, — и, схватив Мелиуцэ за руку, вытащил его из кровати. — Скорее, слышишь? Вот деньги, их хватит на то, чтобы купить тебя с потрохами.

И Гэврилэ швырнул на кровать груду смятых бумажек.

— Но что случилось, господин Урсу? — спросила, сгорая от любопытства, жена Мелиуцэ.

Не на шутку испуганный, писарь поспешно одевался, не попадая в рукава, и наконец совсем запутался в шнурках. Гэврилэ вырвал у него из рук туфли, порвал шнурки и, опустившись на колени, надел ему их, приговаривая:

— Скорей, господин Мелиуцэ, скорей!

— Дорогая, приготовь мне кофе, — захныкал Мелиуцэ. — У меня язва — не могу ничего делать на пустой желудок, — объяснил он Гэврилэ. — Пойми, ведь я тоже человек. Не убежит твое дело…

— Нет у меня времени ждать, слышал? Или оглох, пьянчужка? — рассвирепел Гэврилэ. — Я тебя дома напою и накормлю до отвала. Гэврилэ Урсу устраивает поминки по сыну.

Наконец Мелиуцэ удалось одеться. Дрожа как осиновый лист, он бросал умоляющие взгляды на жену, которая хладнокровно разглаживала и считала деньги.

— Может, ты скажешь все-таки, в чем дело, дядюшка Гэврилэ?

— Нет нужды. Скоро узнаешь. Прихвати с собой бумаги и печать примэрии. Я знаю, что ты ее дома держишь.

Еще более напуганный, Мелиуцэ подчинялся беспрекословно.

— А не лучше ли мне все-таки перехватить что-нибудь? Боюсь, дурно мне станет… — взмолился он.

— Идем! — крикнул вне себя Гэврилэ и потянул писаря за рукав. — Будьте здоровы, госпожа.

По пути Мелиуцэ несколько раз пытался выведать у Гэврилэ, что произошло, но тот делал вид, что не слышит, и молча шевелил посиневшими губами.

Во дворе Урсу царила суматоха. Невестки доставали из колодца воду, а сыновья носили ее в дом, оставляя за собой мокрую дорожку.

— Где мать? — спросил Гэврилэ Иону.

— Там в глубине двора… проклинает тебя…

Гэврилэ пересек двор. Старуха стояла на коленях у груды кукурузных початков и крестилась.

— …Пусть не найдет он покоя ни днем, ни ночью… — бормотала она. — Сам его из дому выгнал. Погубил сына… да накажет его за это господь… Со мной никогда не советовался, а я, дура, смотрела на него, как на бога, любила. Пусть до самого гроба не забудет, что убил сыночка горемычного…

— Жена, замолчи, не богохульствуй.

Женщина посмотрела на него снизу, не переставая креститься.

— Я не знаю тебя, — проговорила она.

— Ты слабая и убогая, — прошептал Гэврилэ и, выйдя на середину двора, громко позвал: — Сыновья, оденьтесь во все черное и соберитесь в большой дом. Да побыстрей, будьте вы неладны. Не заставляйте повторять. Недаром я всю жизнь работал на вас, не грех и послушаться. Не заставляйте меня повторять, не то на куски разорву.

В средней комнате все тонуло в облаках пара. Тело Эзекиила было положено в большое корыто для теста. Гьюси-младший — сельский цирюльник, намыливал убитому подбородок, а бабка Фогмегойя в опойковом фартуке оттирала покойника соломенной мочалкой.

— Какого парня не стало, тело-то как каменное… — причитала она.

— Замолчи, старуха, — прикрикнул Гьюси.

У Мелиуцэ закружилась голова.

— Прими мои искренние соболезнования, господин Урсу, — обратился он, заикаясь, к старику.

— Мария, — приказал Гэврилэ дочери, стоявшей с закрытыми глазами у стенки, — пойди в чулан, нарежь сала, колбасы, ветчины, свежего хлеба, прихвати и цуйки, накормим господина писаря.

— Благодарю, — пролепетал Мелиуцэ. — Мне больше не хочется есть. Я человек впечатлительный.

— Ну, может, стаканчик цуйки со мной за компанию? Ты ведь, кажется, любитель…

— Ну, только что за компанию…

Мария принесла бутылку, стаканы, разлила цуйку.

— Да простит его бог и меня заодно с ним, — перекрестился Гэврилэ, залпом выпил стакан и попросил дочь налить еще.

Тем временем начали собираться сыновья.

— А где жены? — вскипел Гэврилэ. — И с ними у меня будет разговор. Возьмите каждый по стакану, выпьем за упокой души вашего брата и поплачем о нем. Мария, постели скатерть в той комнате и зажги лампу, темно мне.

Когда все собрались, в большой комнате стало тесно.

— Садитесь, — велел Гэврилэ. — А где маленький Лазарь? Я не вижу его.

Привели и Лазаря. Когда все наконец уселись, Гэврилэ наполнил стаканы.

— Да простит нас бог, — начал он, и слезы потекли у него по щекам.

Одна из невесток было запричитала, но Гэврилэ строго взглянул на нее, и она прижала платок к сухим глазам.

— Мне очень жаль, что с нами нет нашей матушки, — продолжал Гэврилэ. — Она останется со мной…

Гэврилэ открыл шкафчик из мореного дуба, украшенного резьбой, достал оттуда железную шкатулку и, вынув из нее пачку пожелтевших, тщательно сложенных бумаг, протянул Мелиуцэ.

— Здесь вся моя земля, которую я унаследовал и нажил, — тихо сказал Гэврилэ, пытаясь улыбнуться. — Я старался не дробить землю, чтобы сохранить порядок, чтобы вы не разбазарили ее, потому что вы не похожи на меня. Теперь я ее раздаю.

Сыновья удивленно зашептали.

— Может, вам это не по нраву? — ухмыльнулся Гэврилэ. — Я решил разделить землю потому, что мои порядок оказался плохим. Не сегодня-завтра я помру, и тогда вы перегрызетесь, как собаки, кровь у вас такая — дурная. Замолчи, Лазарь, не плачь, я еще не умираю… Еще не пришло время. Ежели же вам не понравится, как я делю землю, скажите сейчас же, чтобы не ругать меня после смерти.

Гэврилэ говорил спокойно, старался заглянуть сыновьям в глаза, но те потупились, чтобы не выказать своей радости. Но Гэврилэ было трудно провести.