Титус Попович - Жажда

— Попрошу вас задержаться, — приковал его к порогу сухой голос Джеордже.

«Ага, начинается, — подумал Кордиш. — Не понравилось, что я заговорил о короле!..»

Повернувшись к Джеордже, он постарался придать своему землистому лицу невинное выражение.

— Вот что, Петре, — сказал Теодореску, приближаясь к нему из глубины класса. — Ты не раз приходил ко мне — Может, припоминаешь — и со слезами умолял вернуть тебя в Лунку…

— Ну и что же?

Джеордже широко улыбнулся и нагнулся к сигарете Кордиша, чтобы прикурить.

— Если не изменишься, я тебя выгоню. Понял? Выброшу вон из этой школы!

Спокойная улыбка Джеордже и его тон показались Кордишу крайне оскорбительными, и он растерялся. Он привык нападать первым, дико орать, а как только начинал остывать, сразу же трусливо отступал, ругая все на свете.

— То есть как? — пролепетал он. — Что тебе не понравилось?

— Сам прекрасно понимаешь. Не старайся казаться глупее, чем ты есть на самом деле… — продолжал Джеордже и сделал движение, словно хотел похлопать Кордиша по плечу. — Для твоей же пользы советую тебе измениться. Попытайся стать человеком. Это будет полезно и тебе и другим.

Кордиш ничего не понял, но ясно различил в голосе Джеордже презрение и оскорбительное сочувствие.

— Так ты говоришь, что я должен измениться? — хрипло закричал он. — Может быть, стать коммунистом?

— Нет… человеком…

— А я кто такой? Осел? А? Вот вам, пожалуйста, — обернулся он к Суслэнеску, — он выставляет меня ослом и идиотом перед школьниками и посторонними людьми! Меня, который… Ты, гадина, думаешь, что все село не знает, что ты принес нам «оттуда»? Подожди, подстерегут тебя вечером мои люди, оторвут и вторую руку! Калека! Безрукий! Большевик! — крикнул он, задыхаясь от ярости, и выбежал из класса.

После его ухода в классе стало тихо и пусто. Джеордже все еще усмехался. Суслэнеску осторожно подошел к нему.

— Как он противен, — грустно прошептал он, удрученный скандалом.

— Вы думаете? — с любопытством посмотрел на него Джеордже. — Возможно. Хотя здесь вопрос более глубокий и сложный. Это застарелая болезнь. Вы ошибаетесь, если думаете, что он один виноват. Кордиш это лишь маленький винтик целой социальной системы. Всего лишь отдельный член целого большого тела.

Суслэнеску вздохнул, сам не зная отчего. По правде говоря, все это совсем его не интересовало, и он знал, что Джеордже ответит ему в случае спора: общество несовершенно, его надо изменить. Неужели он в самом деле верит в это? Это слишком просто — взять да и изменить общество. Но как? Какими средствами? И в конце концов ради чего? Ради какой-то неопределенности? — Мечты. Стоит ли стараться? И вместе с тем сколько раз человечество обливалось кровью ради этих утопий!

— Выйдем во двор. Я хочу посмотреть ульи, — предложил Джеордже.

Обширный двор был теперь пуст. Дети ушли. В воздухе, казалось, еще звучал их веселый гомон. Большой пришкольный двор зарос высокими мясистыми сорняками. Неухоженные деревья кишели белыми бабочками, а ниже, среди бесчисленных ракит, поблескивала недобрым зеленым глазом протока.

Суслэнеску со всей остротой почувствовал вдруг, как чуждо ему это окружение, и тоска по прежним спокойным временам — хорошим или плохим — пронизала его. Теодореску, с сигаретой во рту, приподнял крышку одного из ульев и смотрел на сердито жужжавших пчел.

«Что это за человек? — снова подумал Суслэнеску. — Он не из привычных мне людей, характер которых стесался от однообразных занятий. Простой и упрямый человек, скучный и обыденный, от такого ничего не возьмешь и ничем не поделишься».

Ему казалось глупым стоять вот так и следить, как Джеордже осматривает ульи, и он вздрогнул, когда тот, положив на место крышку, неожиданно спросил:

— В конце концов зачем вы приехали сюда?

Вопрос смутил, но не обидел Суслэнеску.

— Если у вас есть немного терпения, я расскажу вам все.

Суслэнеску глубоко вздохнул и раскрыл было рот, но Джеордже взял его за локоть, повел вниз к протоке и почти насильно усадил на пыльную, буйно разросшуюся траву. Суслэнеску начал рассказывать о своей жизни, но, по мере того как говорил, пыл его остывал, все становилось безразличным. В самом деле, что он совершил? Написал несколько статеек для Выслана, мучительно страдал, замечая все более явные признаки разрушения своего мира, и, наконец, самое главное — преувеличил свою ответственность и впал в чрезмерный страх. В действительности же ни коммунисты, ни фашисты, ни царанисты ни в чем его не могут упрекнуть. Успокоительный, но ложный вывод, решил Суслэнеску, продолжая этот двойственный диалог и стремясь как можно скорей освободиться от груза собственной жизни, о которой он с отвращением рассказывал Джеордже.

— Честно говоря, я убежал, как уже говорил вам, от самого себя. Я объясню. Назревают крупные столкновения, всем это ясно. Теперь не важно, кто прав, кто виноват, это выяснится, когда мы будем уже давно в могиле или, в лучшем случае, дряхлыми старцами… Борьба, свержения, насилия, особенно насилия! Вне зависимости от социального детерминизма марксистов, жизнь человека зависит от значительно более простых фактов и событий. Например, какая-нибудь несправедливость или подлость, совершенная одним из лагерей, может бросить тебя в другой лагерь, не менее подлый и низкий. Не знаю, понятно ли я изъясняюсь. Вообще я люблю слушать самого себя и поэтому перескакиваю с одного на другое. К себе я отношусь с жалостью и пренебрежением. Но при всем этом я обязан беречь себя и стремиться отдать свои силы и знания настоящему делу. Я приехал сюда, боясь ошибиться, сделать ставку на плохую карту, — искрение признался Суслэнеску. Он снял очки и долго протирал их полой поношенного пиджака. Теперь мир предстал перед ним в другом — туманном — виде, краска смешались, и окружающее словно отодвинулось назад.

— Все это значительно проще, — неуверенно возразил Джеордже.

— Все это так, как представляется мне, — поправил Суслэнеску, ощущая странное удовольствие созерцать все в каком-то тумане. Вы верите в революцию? — продолжал он с неожиданной смелостью. — Не надо отрицать, — предупредил он, хотя Джеордже продолжал молчать. — Это величественно. Но неужели вы думаете, что, сменив правительство и осуществив несколько реформ, вы сможете жить счастливо?

Джеордже обернулся, в глазах его вдруг сверкнула беспричинная злоба.

— Но речь идет не обо мне! И не о замене каких-нибудь «форм» другими. Речь идет о высвобождении человеческой энергии, которая растрачивается впустую, о разрушении отношений, которые держат ее в узде!

«Дидактично и наивно», — подумал Суслэнеску, но не стал прерывать Джеордже.

— Что мы сделали для этого народа… вы, я, другие? Ни черта! «Мы выполняли свой долг!» Идиотство! То же самое делали и они — министры, король, полиция, — все выполняли свой долг… И вот мы оказались на войне — ненужной и бессмысленной… где снова «выполняли свой долг». О единственном настоящем долге мы забыли: думать. Вместо этого — безделие, страх, все что хотите! Вы говорили о столкновениях… Да, они неизбежны. Они даже начались! Между теми, кто не понимает действительности и хочет по-прежнему «выполнять долг», и другими — их много, они пробудились или пробуждаются и хотят быть свободными!