Титус Попович - Жажда

— Вы не обидитесь, если я спрошу вас — зачем вы сюда приехали? Преподаватель гимназии, город, положение…

Суслэнеску умолк и покраснел. Его смущение навело Эмилию на мысль, что тут есть какая-то тайна, и это лишь увеличило ее симпатию к нему.

Однажды Эмилия наткнулась в шкафу на свои тетради с записями первых пробных уроков и показала их Суслэнеску. Тот рассыпался в похвалах, заявил, что эти записи свидетельствуют о подлинном педагогическом призвании, прекрасном понимании крестьянского образа мышления. Эмилия была польщена и стала смотреть на Суслэнеску другими глазами. В конце концов даже хорошо, что Джеордже приехал не один. Было теперь с кем поговорить, а лишний человек за столом — это не проблема.

Суслэнеску был почти счастлив, что ему удалось понравиться. Первые дни были для него настоящей пыткой, и он не уехал только из страха перед неизвестностью. Он стремился лишь к одному — оставаться незаметным, никому не мешать, часами сидел во дворе, пока холод не гнал его обратно. Ему казалось, что здесь, в деревне, время течет невероятно медленно, что у него ржавеет мозг.

Суслэнеску не преувеличивал трудностей, с которыми столкнулся в сельской школе. Он взял пятый, шестой и седьмой классы, где учились слишком взрослые для своего возраста, неугомонные, дерзкие парни; уже сформировавшиеся девушки с крутыми бедрами и налитой грудью смущали его. Однажды, увидев, как Кордиш влепил одной из них пощечину, он почти восхитился им. Ему хотелось смягчить враждебность Кордиша, но это было невозможно. На робкие вопросы Суслэнеску Кордиш просто не считал нужным отвечать, притворяясь, что не замечает его, и лишь мрачно бормотал себе что-то под нос. Эти трудности ожесточили Суслэнеску. Директор же казался ему настоящей загадкой. Люди, с которыми он общался до сих пор, были ему понятны, он мог установить иерархию между ними, знал, как надо обращаться с тем и с другим. В этом же замкнутом человеке все представлялось Суслэнеску неопределенным. Он замечал, что Джеордже грызет что-то изнутри, но не знал, что именно. Ему трудно было понять, нравится ли он директору, уважает тот его или только терпит. Их споры касались главным образом истории; Джеордже все время возражал ему, но без особого пыла и знания дела, видимо скорее из озорного желания подзадорить. Даже в том, как Джеордже обращался с ним, было что-то раздражающее. Директор называл его только по фамилии, как какого-нибудь фельдфебеля.

Эмилия казалась Суслэнеску намного симпатичнее. Простая, полная здравого смысла женщина, типичный представитель сельской интеллигенции. Он понимал, что она тоже недовольна мужем, а однажды ему даже пришлось присутствовать при тяжелой сцене.

Джеордже безуспешно старался завязать себе галстук и вдруг заскрипел от бессилия зубами. Тогда от плиты послышался низкий голос старухи:

— Что ты стоишь, как пугало, Эмилия? Завяжи ему эту удавку.

Эмилия бросилась на помощь и тут же залилась слезами.

— Не сердись, не сердись, — повторяла она сквозь слезы, судорожно гладя то воротник рубахи, то пустой рукав.

— Радуйся, что он вернулся живой, а то осталась бы вдовой с ребенком на руках, — прикрикнула на нее старуха.

Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю от смущения.

Каждый день Эмилия находила множество листков, покрытых мелким неуверенным почерком, и вскоре поняла, что Джеордже тайком учится писать левой рукой. Чтобы доставить ему удовольствие, она притворилась, что ничего не замечает, чтобы в один прекрасный день с восхищением заявить: «Это просто поразительно, как быстро и красиво ты пишешь».

Скрипку, на которой прежде Джеордже любил наигрывать наивные мелодии, Эмилия тщательно спрятала, но Джеордже нашел ее, и однажды, вернувшись из лавки, Эмилия услышала, как он пощипывает струны. Потом раздался сухой удар, в воздухе замер последний жалобный аккорд. Эмилия в страхе распахнула дверь и увидела, что Джеордже стоит перед поломанной скрипкой.

— Я выронил ее, — смущенно пробормотал он. — Жаль, надо было отдать какому-нибудь цыгану.

Было решено, что Джеордже отдохнет месяц, прежде чем приступит к работе в школе. Эмилия надеялась, что это время он займется хозяйством. Приближались весенние полевые работы, надо было договориться с издольщиками об обработке земли. Курятники почти разваливались. Но Джеордже не проявлял никакого желания взяться за дело.

Однажды вечером Эмилия попыталась поговорить с ним, но даже не успела толком все высказать, как суровый голос Джеордже остановил ее.

— Это меня не интересует! — отрезал он.

Эмилия застыла, сомневаясь, правильно ли она расслышала.

— Что тебя не интересует, дорогой?

— Все эти глупости! Дай мне спать!

От незаслуженной обиды слезы подступили у нее к горлу.

Суслэнеску с каждым днем чувствовал себя здесь все хуже и решил вернуться в город. Приезд в село представлялся ему теперь огромной глупостью. Если уж он решил уезжать, то целесообразнее было переехать в Бухарест, попытаться устроиться там в университете, а не похоронить себя в этой дыре среди злых, подозрительных эгоистов.

Каждое утро он входил в учительскую со страхом, ожидая, что на него набросится Кордиш. Человек этот был злобным, ограниченным и упрямым животным, и Суслэнеску с горечью рассуждал, насколько ощутительны классовые различия и как несправедливо, что всю вину сваливали на его класс, на просвещенных, утонченных и чувствительных людей, противопоставляя им таких «людей из народа», как Кордиш.

Эмилия обрисовала ему Кордиша во всей его неприглядной подлости. Старший брат Кордиша — стрелочник Кула — продал два югэра земли, чтобы дать ему возможность стать «просветителем» в родном селе. Односельчане любили Петре за то, что он пьянствовал вместе с ними, пока не сваливался под стол, подтверждая этим, что господа сделаны из того же теста. Кордиш женился на дочери кулака Марку Сими, прожив с ней до этого тайком чуть не три года. В день свадьбы он заставил жену сжечь среди улицы крестьянскую одежду, чтобы знала, что он за человек. Причиной всех несчастий Кордиша было его страстное желание стать директором школы в Лунке, переехать в большой каменный дом, где она помещалась, и остаться там навсегда. Он смертельно ненавидел Джеордже, поносил его, где только мог, бомбардировал инспекторский отдел жалобами и доносами, провоцировал расследования, которые кончались обычно лишь тем, что его же переводили в самые заброшенные деревушки уезда. Через несколько месяцев Кордиш возвращался обратно грязный, оборванный и со слезами на глазах молил Джеордже помочь ему вернуться в Лунку. Он был олицетворением и апологетом невежества, считая при этом, что пятнадцатилетняя практика сделала из него второго Песталоцци. Со дня получения диплома Кордиш ничего не читал, кроме «Альманаха православного христианина». Вспыльчивый и нетерпеливый, он жестоко избивал детей, а когда к нему для объяснений приходил отец ребенка, Петре шел с ним в корчму и угощал палинкой.