Титус Попович - Жажда

— Ты знаешь, что после первой мировой войны была земельная реформа?

— Как не знать! Поговаривали, и теперь дадут. Я слышал, что в других местах новое правительство поделило между крестьянами помещичьи земли. А у нас что делить? Имение Франца Кранца роздали еще в тысяча девятьсот двадцатом году, а потом земля снова скопилась у Лэдоя, Гэврилэ Урсу — святого. Даже если отнять у них, всем не хватит. Я думал…

— А имение Паппа в Зеринде? — неожиданно спросил Джеордже.

Митру вытаращил, глаза и уставился на него, потом улыбнулся, намекая, что он тоже не лыком шит и понимает, что директор шутит. Но Джеордже внимательно смотрел на собеседника и продолжал: — Вон там скопилась вся земля Франца-Фердинанда… Пойми ты это… Земля хорошая, но запущенная, около пятисот югэров, да выгон, — продолжал он, так и не дождавшись ответа Митру.

— Хорошая-то хорошая, — Митру закашлялся. — Дайте еще цигарку, а то курить страсть как захотелось. И земля-то эта в нашей волости.

— Ты действительно не понимаешь или притворяешься? — вспылил Джеордже. — Все поместья площадью больше пятидесяти гектаров экспроприируются. Поместье Паппа уцелело лишь потому, что все местные чиновники — царанисты. Если будем тянуть, Папп разделит поместье между своими людьми. Уж он-то сумеет вывернуться…

— Господин Папп — отец и защитник румын, — укоризненно проговорил Митру. — Все село знает его еще со времен венгерского владычества. Боже упаси сказать что-либо подобное, на вас накинутся и Лэдой, и Пику, и Гэврилэ. Я слышал, они организуют царанистскую партию у нас в Лунке во главе с Кордишем.

— Ты с ума сошел! — крикнул Джеордже. Ему казалось, что Митру смеется над ним. — Неужели ты не понимаешь, что теперь право на стороне тех, кто работает. А Папп разве работает? — продолжал он с раздражением, чувствуя, что не может найти общий язык со своим собеседником.

— Может, и работает, да занимается какими-нибудь своими делами…

— Но ведь землю-то он не обрабатывает! На ней трудятся эти несчастные поселенцы…

— Ну, об этих говорить нечего — голодранцы, никудышные люди, нищие…

— А ты сам кто такой?.. — воскликнул Джеордже.

— Я из Лунки, не пришелец, не чужой… — возразил Митру, не поднимая головы и рассматривая свои колени.

— Подумай только, если мы не пошевелимся, земля снова попадет в чужие руки, как после первой войны…

Митру зло усмехнулся.

— Бросьте, господин директор. Нет правды на земле и не может быть.

— Как это не может быть? Если вы, угнетенные, будете за нее драться…

— Дрались мы и с русскими и с немцами. И потом я так скажу — нельзя прислушиваться к голосу сатаны… Долго ли человеку взбеситься, взяться за топор и отнять у другого… Это не дело! Нет! Нет! Люди должны жить в мире и согласии. Один богат, другой беден — господи, пошли всем им здоровья…

— Митру, слушай меня внимательно. Поместье все равно разделят. Будет создана комиссия по наделению землей. Почему ты не хочешь взяться первым за это дело? Я считал тебя умным парнем, а ты говоришь, как старая баба, как мать…

— Много мне дал мой ум, — холодно возразил Митру. — Так, значит, это правда? — переспросил он, помолчав.

— Что правда?

— Что вы записались в коммунисты?

— Да, это правда.

— И вас приняли?

— А почему бы не принять? Конечно.

— Так ведь и у вас тоже есть земля… И вы сами не работаете на ней…

Джеордже побледнел, но Митру не заметил этого и продолжал говорить, не отрывая глаз от земли.

— Не верю я тому, кто жалеет меня. Если дает, то для того, чтобы потом содрать с меня побольше. Вот вы говорите, что я умный. Какое там! Читал газеты да две-три книги, умею говорить по-городскому. Но так лучше… Я уже думал об этом… Бедняку не пристало умничать, ему же хуже, больнее будет жечь его нужда… Ежели ты умен, то лучше прикинуться глупым. Коли будут делить поместье Паппа и дадут мне долю — возьму и скажу спасибо. Только, конечно, большую часть скупят Гэврилэ, Лэдой, Пику и другие…

Митру поднял голову, и, хотя слова его больно задели Джеордже, тот не мог не заметить странное, застывшее выражение лица крестьянина.

— Во мне что-то оборвалось, господин директор, вот здесь, — ткнул себя в лоб Митру. — И здесь, ударил он себя ладонью по груди.

Взглянув еще раз на Теодореску, Митру понял, что тот больше не слушает его. Наверное, обиделся. Ну что ж! Имеет и он право когда-нибудь облегчить душу… А может все-таки скажет еще что…

Но Джеордже закрыл глаза и вытянулся на спине, положив руку под голову. Земля под ним была холодной и трепетала, словно живая. Как ни странно, но он чувствовал какое-то облегчение. Вопрос Митру словно опустошил его. Джеордже слышал, как в телегу посыпались початки, — Митру снова взялся за работу. Лошади храпели, ветер насвистывал свою песенку над просторами полей. Нет, его одинокий внутренний протест еще ничего не означает. Правда кроется за горьким недовольством Митру. Но Джеордже не мог точно ее определить. За многое, в чем он, возможно, и не был виноват, ему придется расплачиваться, и скорее всего не так, как он хотел бы, а иначе… Все зависело от людей, с которыми он должен сблизиться, даже вопреки их недоверию. Но примкнуть к другим это еще не значит измениться самому. Это только безобидное самоуспокоение…

Через четверть часа Митру подошел к Джеордже и, присев на корточки, спросил:

— Ну как, отдохнули малость? Я кончил.

Джеордже медленно, тяжело поднялся. Митру распутал лошадей, быстро запряг их, и они уселись в телегу. Кукурузные початки распространяли сладковатый запах.

— Но!.. — хлестнул Митру лошадей.

Они двинулись не к шоссе, а к холму по проселку, который тянулся до самого села.

У подножия холма Митру резко осадил лошадей и соскочил на землю.

— Что случилось? — спросил Джеордже.

— Подождите меня минутку на берегу… Хочу поймать вам рыбину… Здесь ее пропасть…

Прежде чем Джеордже успел остановить его, Митру, пригнувшись, бегом поднялся на холм, на ходу стягивая рубашку.

Хотя холм совсем немного возвышался над степью, с него открывались беспредельные дали. На западе умирало багровое солнце. Вдали поблескивали домики соседнего села, белые, как кусочки сахара, брошенные в заросли кустарника. По белесому шоссе устало тянулись телеги. Лента Теуза вспыхивала красновато-зелеными бликами и терялась под опорами деревянного моста, который отбрасывал на холм сложную паутину теней.

Убедившись, что поблизости нет женщин, полоскающих белье, Митру разделся донага. На белом до голубизны теле с длинными крепкими мышцами загорелое лицо и шея казались окрашенными в коричневый цвет. Поеживаясь от холода, потирая ладонями грудь и бока, Митру осторожно вошел в реку — потом разом окунулся и бесшумно поплыл к противоположному берегу, где Теуз тихо плескался среди низко склонившихся плакучих ив. Добравшись до берега, он принялся осторожно, чтобы не распутать рыбу, шарить между корягами.