Титус Попович - Жажда

Джеордже соскочил с телеги и подошел к стрелочнику. Кула отвел его в сторонку, к канаве.

— Хорошо, что я вас нашел, — зашептал он, хотя никто не мог их услышать. — Мне поручили передать вам, чтобы вы зашли в комитет партии, к товарищу Силаги… Сегодня здесь будет большая перепалка, — еще тише добавил он.

— А разве вы коммунист? — удивился Джеордже.

— Да как бы сказать… член партии. У нас на железной дороге все записались. А вы знаете, где комитет? За реформатской церковью в доме Петерфи, того, что сбежал с Хорти, лучше сидел бы тихонько на месте.

— Спасибо, дядюшка Кула, заходите ко мне. Я бы предложил вам сесть в телегу, но, как видите, нет места.

— Не беда. Доберусь и на этой ржавой развалине. — И Кула вытер красный вспотевший нос. — Что-то с нами будет, господин директор? Что будет? — нахмурился он.

— Откуда знать, может быть обойдется…

— Хорошо бы, обошлось…

Маленький разбросанный по степи Тырнэуць окружали кольцом гнилостные болота. Над городком возвышалась только водонапорная башня. Даже колокольни церквей и те были приземистыми, словно раздавленными. Городок раскинулся широкой замкнутой воронкой, и все дома, казалось, сбегали к центральной площади, где и устраивалась ярмарка. Утоптанная площадка подсохла, и крестьяне расстилали свои рогожи прямо на земле. Однако вместо опьяняющего многообразия красок, которое ожидал увидеть здесь Суслэнеску, под серым небом в котловине кишела серая толпа. Люди куда-то спешили, с трудом проталкивались среди нагруженных телег в поисках места, где бы разложить товары. Дальше за желтой занавесью сухого камыша торговали скотом. Оттуда доносились мычание, хрюкание, глухие удары, земля вздрагивала, как при слабом землетрясении.

— Поздно приехали, — проворчала старуха. — Говорила, что надо встать в четыре? Говорила?

— Найдется покупатель, бабушка Анна. Из города понаехала тьма спекулянтов. Так даже лучше, дождемся прибытия поезда. Приедут купцы, — пытался успокоить ее Митру.

Митру объехал всю котловину, но хорошего места найти не удалось. Расположившись с краю, они спустили свинью на землю и привязали за заднюю ногу к вбитому в землю колышку. Утомленное дорогой, животное тотчас же улеглось на бок.

— У меня здесь есть кое-какие дела, — сказал Джеордже, — я скоро вернусь… Ты, мама, оставайся с Митру. В этом ты разбираешься лучше меня…

— Что еще за дела у тебя? — рассердилась старуха. — Торговать приехал, а не гулять.

— А вы, — улыбнулся Джеордже Суслэнеску, не обратив внимания на слова старухи, — можете считать себя свободным. — Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстро ушел, проталкиваясь среди людей.

— Ты где, Митру? — позвала старуха дрожащим от обиды голосом.

— Здесь, бабушка Анна. Не видишь разве?

— Нет. Я почти слепая… будто не знаешь? — еще больше рассердилась она.

— Знаю, но думал, что стыдишься говорить.

— Это тебя-то? — старуха фыркнула и поджала губы. — Ни о чем-то он не думает, как дурак. Вот теперь унесло куда-то. Может, выпивает, кто его знает? После прошлой войны, когда люди возвращались домой, то сразу брались за работу. Что ж такого, что безрукий? Тебе-то я могу сказать, ты поймешь…

— Нет, не понимаю, бабушка Анна. Я никого больше не понимаю…

Суслэнеску незаметно улизнул. Он со страхом проходил мимо длиннорогих волов, грязных и страшных буйволиц. Пробираясь через камыши, он провалился почти по колено в грязь и чуть не заплакал с досады.

«Народ — какая иллюзия, — с горечью думал он. — Маркс прав, но следовало добавить, что между классами существуют биологические и расовые различия. Нужна храбрость, возможно даже бессознательный героизм, чтобы высвободить эти скованные до сих пор силы. Кем скованные? Как ни странно, такими, как он, людьми — слабыми и органически не способными к действию, но обладающими какой-то непонятной силой, которая теперь развеяна в прах. Освобожденные народные массы призовут к ответственности силы старого. Этого требуют законы диалектики».

Смотреть было не на что: товары казались убогими и дешевыми. Какой-то крестьянин продавал испорченные стенные часы, несомненно краденые, другой — старые подушки, засаленные одеяла, солдатские сапоги, выкрашенный в черный цвет офицерский френч.

Странно, что Суслэнеску больше не мог выносить одиночества. Собственные мысли раздражали и угнетали его, как старая испорченная патефонная пластинка. Ему хотелось бы жить только физической жизнью, испытывать лишь чувственные удовольствия, но что-то надломилось внутри его. Если бы он выступил теперь перед этими людьми с исповедью и попросил сочувствия и помощи? Увлекшись своими мыслями, Суслэнеску неожиданно столкнулся с подвыпившим крестьянином, который, как клещами, схватил его за плечо.

— Барин, продаешь очки? — спросил он, широко улыбаюсь.

— Простите, извините, — испуганно залепетал Суслэнеску.

Растерявшись, крестьянин мгновенно отдернул руку и, чтобы пропустить Суслэнеску, забрался на гору насыпанной прямо на землю пшеницы.

Суслэнеску так испугался, что больше не разбирал, куда идет. Он опомнился лишь подле большой шумной группы людей. Потом в спину ему ударил другой резкий разноголосый шум. Он доносился из битком набитой корчмы. Суслэнеску вошел внутрь и увидел грязный скользкий пол, залитую вином стойку, обитую жестью. Пахло дымом и овчиной. Суслэнеску пробрался между столиками к стойке и заказал порцию рома. Потягивая из стакана, он попытался понять, о чем говорят вокруг. Тяжеловесный трансильванский говор утомлял его, как малознакомый язык, — казалось, что люди перемалывали во рту гравий. Ром оказался плохим, но и его Суслэнеску не давали спокойно выпить — толкали, оттирали от стойки. Притиснутый к стене, Суслэнеску поскользнулся и, чтобы не упасть, схватился за стол. В этот момент кто-то сжал его руку.

— Господин учитель! Сюда! Сюда! Присаживайся к нам…

Захмелевший Кордиш насильно усадил Суслэнеску на свой стул и стал представлять собутыльникам — нескольким небритым парням и пожилому крестьянину с забинтованной, как в чалме, головой:

— Братцы, это наш румынский дворянин. — И восхищенно прошептал: — Он скрывается у нас от большевиков…

— Коли так, то в самый раз угодил, — засмеялся Пику, оскалив кровоточащие десны.

— Я пришел посмотреть ярмарку, — пролепетал Суслэнеску.

— Будет что посмотреть, — коротко заметил Кордиш. — Только не отходи от нас, и с тобой ничего не случится.

— А почему? Что происходит?

— Ничего… но долго мы терпеть не намерены!..

Суслэнеску заставили выпить один за другим несколько стаканов цуйки. Он глотал большие куски подперченного сала и заедал все это белым пышным и еще теплым хлебом. Кордиш все сильней и сильней хлопал его по плечу, повторяя через каждые два слова: «За Румынию». Пику беспокойно ерзал на стуле и ел, морщась от боли.