Гуга Лолишвили - Охотники за новостями

Ручки прекратили свой танец с саблями на терпеливой бумаге, одна за другой размашисто ударили напоследок каблуком расставляя последние точки и останавились. Шарики перестали вращаться и медленно увязли в густых чернилах. На меня уставились четыре пары глаз, в которых сверкали восклицательные знаки, запятые и точки тире.

«Обожди минутку, я только в номер сдам», — произнес Михаил Вигнанский и растворился в воздухе.

В ожидании я прошелся по комнате, разглядывая знакомые рисунки, покрывавшие стены молодежного отдела, как наскальная живопись украшает стены пещеры Альтамира и это говорило о том, что со времён верхнего палеолита человеческий характер изменился не так сильно, как можно было бы предположить.

В основном, вся эта сомнительного качества графика, вышла из-под неумелого карандаша Вигнанского. Но, поскольку, рисует Мишель куда хуже первобытных художников, и блестящие идеи, превосходили его скромные изобразительные возможности, то рисунки дополнялись разъяснительными надписями о том, что именно стремился изобразить художник. А стремился он изобразить коллектив отдела информации (за исключением самого себя) в самых разнообразных издевательских ракурсах.

Коллектив в долгу не остался. Он добыл плакат могучей культуристки, заменил её голову, вырезанной из чёрно — белой любительской фотокарточки, рано начавшей лысеть головой Вигнанского, и поместил этот образчик коллажного искусства в центр стены.

Со стула поднялся старейший сотрудник отдела Володя Саришвили бородатый, длинноволосый двадцатисемилетний человек с печальными глазами поэта.

«Не найдётся ли у тебя лишней сигареты, дорогой Гуга?» — с мрачноватой безнадёжностью осведомился он.

Если про иного говорят: Он вырос на маминых пирожках , то Володя, вырос на Байроне, Гамсуне и Данте. Возможно именно поэтому он всегда безукоризненно вежлив, дружелюбен и величав. Но в его голосе клубилась неуловимая грусть, свойственная людям пережившим бедное детство.

Я выудил из кармана, синюю с белой ракеткой, пачку сигарет «Космос».

Володя долго рылся в кармане, отыскивая спички, поднес коробок к уху и встряхнул его, определяя на слух, как там внутри обстоят дела. Спичечный коробок в его руках превратился в музыкальную погремушку, и это уже не Володя, а индеец таино потряхивал своим маракасом напевая и притоптывая босыми пятками по неровно уложенному паркету.

Удовлетворённый ритмом, Володя тщательно выбрал осиновую палочку своими музыкальными пальцами и чиркнул ей о тёрку коробка. К потолку заструился белый горьковатый дымок.

Наше внимание привлекла этикетка. На красном фоне под призывом: «Прячьте от детей» художник изобразил тянущегося к спичкам карапуза. «Прячьте» напечатали чёрным цветом, а «от детей» белым.

«Поздно прятать, он до них уже добрался», — констатировал Володя и с таким строгим видом перевернул коробок оборотной стороной, словно планировал застать там родителей карапуза и отчитать их за разгильдяйство. Но на обороте всё без измененений, лищь надпись выполнена на грузинском.

— Может сыграем партию в шахматы?

— В другой раз. Нам с Вигнанским кое-куда сходить надо.

Володя пожал плечами, — Ну зачем в таком деле полагаться на случай? Ведь другого раза может никогда не наступить. В стране, где дети безнаказанно играют со спичками, неизвестно, что произойдёт завтра! Ты только послушай: играешь белыми…

— Да хоть фиолетовыми, Вова! Не получится! — я отлично знал всё то, что из шахматат непременно бы вытекло. А вытекли бы из них одна-две бутылки вина, «чтоб снять напряжение после партии», затем непременно вытекла бы пивная, «чтобы охладиться». За этими забавами незаметно подошёл бы час обеда, «а как есть хинкали без пива?!», «а пиво без водки — деньги на ветер!»… Я имел все основания полагать, что Володя умело выстроит этот логический ряд.

— На днях отправляю своих на дачу, — сделал он, между тем, смачную попытку заговорить мне зубы, — так что можно будет спокойно собираться у меня какое-то время. Мы тут о чём то беседовали… — ах, да — в общем, отдаю обоих коней и слона впридачу. Если бы мы продолжили торг, Володя, несомненно, отдал все фигуры и остался с «пешим королём» (королём и пешками) лишь бы сыграть партию.

Но я покачал головой.

— Не спеши, дорогой Гуга. Не спеши. Не спеши. Ты как полагаешь — завтра наши «Спартак» обыграют или нет? У Гуцаева опять травма, а у «Спартака» Черенков на подъёме. Футбол дело такое… Значит, ладью хочешь, ладно забирай, где наша не пропадала, — Володя довольно потёр живот и, словно вызванный этим движением джин, перед нами возник Вигнанский.

— Нашли время болтать, нас люди ждут!

Я обошёл Володю, который чувствуя, что его карта почти бита, сделал страшные глаза и выложил последний козырь, который он придерживал напоследок, как Наполеон приберегал свою старую гвардию для самого критического момента в сражении: — «Я сегодня аванс получил, с меня причитается!»

Но его гвардейцы напрасно покидают казарму, сражение окончено, мы в коридоре.

Город купался в осеннем солнечном золоте. С облетевших платанов доносилось многоголосное пение птиц, которые распелись так пронзительно, словно осушили немало стаканов кахетинского.

Женщины-езидки в очень ярких и блестящих юбках до пят и колхозных косынках шуршали большими мётлами сметая с асфальта осеннюю листву. Легкомысленный тбилисский ветерок путался у них под ногами, ворошил листья платанов, сдувал их обратно к обочине. Метла из сухих веток гналась за ними, сгоняла обратно в кучу, шершавила, тёрлась об асфальт.

Женщина помогала себе сминать листья в кучу ногами, давила на ворох подошвой, затем прижав черенок локтем к боку, стряхивала рукавицу, извлекала из кармана спичечный коробок и подносила горящую спичку. Попавшие в западню, зажатые между метлой и ботинком листья крошились, грустно шуршали и нехотя загорались. К небу поднимался белый горьковатый дымок, уносящий с собой остатки лета и в птичьем пении появлялась щемящая душу печальная нотка.

Черенок приходил в движение, метла оживала и с шуршанием, словно нашёптывая: «не уйдёшшшь, не уйдёшшшь» гналась за другими листьями, которые трепал ветерок. Листья вращались, замирали словно дразня метлу, и опять разлетались в стороны, в тот самый момент, когда казалось, что она их настигла. Целые, ещё не измочаленные об асфальт, не попавшие под подмётки и каблуки демисезонных ботинок, с узорчатыми краями, ярко-красные, зеленые и жёлтые, иссохшие, напоминающие кальку натянутую на разветления жилок.

Какой-то карапуз радостно смеялся и топал, наступая, на скользящие по тротуару листья, ему нравилось, как они хрустят и этого было достаточно для счастья. Стройная женщина в светлом плаще дёрнула его за руку призывая к порядку, они остановились у газетного киоска и мы услышали, как женщина по русски сказала продавцу: — «Дайте пожалуйста „Зарю Востока“, А „Мурзилка“ у вас есть? Перестали получать? Как жаль…»