Гуга Лолишвили - Охотники за новостями

Вот бывший музей Ленина, здание которое в смутные дни начала 90-х сначала заняла Партия Национальной Независимости, затем здесь расположился Госсовет Грузии, а потом парламент шеварднадзевского созыва. Сразу за ним гостиница «Иверия», которой тогда ещё только предстояло стать убежищем, сначала для беженцев из Абхазии, а потом для семей потерявших свои дома в результате госпереворота 92-ого года, когда целый район, примыкавший к Дому Правительства, будет разрушен артиллерией оппозиции. Но довольно об этом, тогда ничего этого ещё не случилось.

Пойдём дальше мимо прямоугольного фонтана под гостиницей «Иверия», мимо конной статуи грузинского царя Давида Строителя (этот памятник спустя много лет перенесут на другой конец города в Ахали Дигоми), мимо «Ушей Андропова» — громадного, невнятной формы обелиска, на площади перед которым в советские времена проводили коммунистические демонстрации и парады и впоследствии снесённого — здесь можно перейти улицу, чтобы навестить каменных львов у станции метро Руставели и напиться воды чистой, как сосновая роща и холодной как северный полюс, затем нырнуть в крытый пассаж, где у букиниста можно было купить редкую книгу по смешной, сегодня, советской цене, и, наконец, в финале этого длинного предложения, выйти к круглому зданию государственной филармонии, перед которым раскинула мощные руки зелёная Муза Зевсовна, являюшаяся для тбилисцев, тем же, чем для москвичей памятник А. С. Пушкину — излюбленным местом свиданий. Во времена событий, о которых написано в этой книге влюблённые так и сговаривались: «В 5 вечера я буду ждать тебя под музой!».

«Я буду ждать тебя под музой». Это звучало нежно и томительно, и являлось почти признанием.

Именно в такой октябрьский день мы с Зурабом Кодалашвили брели по проспекту Руставели, направляясь в кафе, рядом с известной на весь город, хинкальной у ресторана «Мухамбази».

Витрина парикмахерской, в которой я когда-то стригся наголо перед призывом в армию, была покрыта паутиной трещин, словно кто-то примерившись стукнул палкой в центр стекла и оттуда во все стороны потянулись нити расколов и казалось, что витрина вот-вот рассыпется, но поравнявшись с ней я понял, что это были не трещины, а отражение облетевших и обнажённых до самых тоненьких веточек, платанов. За стеклом, в обитом красным дерматином кресле томился мальчик, которого стригли под «полу-бокс».

Свободные парихмахеры курили снаружи сорококопеечные сигареты «Мтквари» (очень скверное курево, которое преподносило сюрпризы — иногда сигарета не раскуривалась и в расковырянном бумажном патроне оказывалась щепка наглухо загородившая цилиндр) и вели местные разговоры о политике.

«Звиад — это голова, — говорил один другому, — Он нас вытащит вот увидишь, Котэ, он нас вытащит. Попомни мои слова. Интеллигентный человек, поэт, переводчик. Он нам не чета, не какой-нибудь…, — (он хотел сказать: парикмахер, но из самоуважения сдержался и поведя глазами в сторону остановил их на подъехавшем такси) продолжил, — Не какой-нибудь там таксист, кацо, — но это ему показалось малоубедительным и он опять поискал глазами и приметив проезжавшего на мотоцикле с коляской гаишника, продолжил. — или там, милиционер. Нет, Котэ, он не какой-нибудь милицинер, он дело знает. Конечно я ничего плохого не хочу сказать о милиционерах, ни тем более о таксистах, благослави их Господь, особенно таксистов, но Звиад то не таксист. он человек другого масштаба, личность! Он нас вытащит».

Котэ молча курил и судя по его пассивности, не разделял оптимизма своего коллеги, которому, как назло было необходимо подтверждение верности своих слов,

— Что я не прав? Разве неверно говорю? — кипятился тот, — Звиад интеллигентный человек, поэт и сын поэта…

— Писателя, — негромко поправил Котэ, бросая окурок в урну, до которой он не долетел.

— Что?

— Его папа был писатель, не поэт.

— Ну и какая разница? Это одно и тоже! Поэт и писатель они как две стрижки — «на нет» и «полу-бокс». Не так?

Котэ угрюмо молчал. Вероятно его грызли сомнения, но он не хотел их высказывать потому, что ни в чём не был уверен. Он повернулся и пошёл к входу, на пороге остановился и бросил через плечо:

— Когда я был маленьким — хотел стать врачом, лечить людей.

— Ты это к чему?

— Ни к чему, так просто. Был бы мой папа доктором, я бы тоже стал доктором.

— А кем был твой отец?

— Официантом.

— А почему же ты не стал официантом?

Котэ пожал плечами.

— Ну парикмахер лучше, чем официант, — уверенно сказал первый не дождавшись ответа, — А твой сын уже станет доктором.

— У меня нет сына.

— Ну будет же…

Котэ вошёл в парикмахерскую. В витрине было видно, как он подошёл к пустому креслу и сел в него сам в ожидании следующего клиента.

«Хотя лучше бы ты стал доктором, — пробормотал ему вслед словоохотливый „звиадист“. — Ну какой из тебя парикмахер, кацо?! Ножницы и расчёску правильно держать не можешь. Шёл бы в доктора. Или в таксисты или в автоинспекторы».

Заведение, куда мы направлялись, привлекало нас близостью, относительной чистотой и цифрами в меню — аппетитный горячий шницель, залитый глазуньей, стоил какие-то совсем небольшие деньги. Последний пункт был для нас особенно актуален по причине довольно плачевного состояния бюджета нашей «Иберии».

Но в тот день настроение у нас не лучше бюджета, и от того, не считаясь с его дефицитом, мы спросили по порции «Энисели» [5] Энисели — сорт грузинского бренди. .

Потом, как это обычно бывает, ещё… и ещё……

Грустили мы за отсутствием перспектив. Вся штука в том, что «Иберия» находилась на тот момент в состоянии куколки:

В один прекрасный летний денёк всякая, не слопанная воробьями, и уважающая себя за это гусеница, превращается в куколку, в этакий неподвижный кокон, спрятанный где-нибудь под лепестком дикой розы или листом кизила. Так и мы — программу-минимум (обзаведение клиентами-подписчиками и закрепление на информационном рынке) исполнили; то есть гусеницей быть вроде бы перестали и было самое время продолжать развиваться дальше, становиться бабочкой, чтобы расправив крылья с причудливыми узорами и завив цветочным нектаром усы, флиртовать со встречными лимонницами да павлиноглазками; но, и в этом «но» заключалась наша профессиональная трагедия, мы не имели программы максимум.

Конечно, мы могли и дальше оставаться за лепестками. Но нас с Зурабом это не устраивало. Это так скучно и неинтересно — торчать за лепестками, особенно, когда тебе двадцать лет! Хотелось большего — узоров на крылья, нектара, павлинглазок. Всё это находилось где-то совсем рядом. Казалось, Удача уже объявила посадку на свой пароход и сама в капитанской фуражке у трапа проверяет билеты, вот-вот раздастся команда «отдать концы», все торопятся на борт, чтобы под командой самого желанного из всех капитанов обойти рифы и найти заветные острова, а мы блуждаем где то рядом, но никак не можем выйти на дорогу, которая ведёт в эту гавань.