Карл Кнаусгорд - Детство

— Мы думали в этом году подняться на Лихестен.

— Вот как, — сказал дедушка. — Да, это вы неплохо придумали. Оттуда сверху видно сразу семь церковных приходов.

— Нам не терпится там побывать, — сказал папа.

Мама с бабушкой тем временем разговаривали, вспоминая какой-то дуб и остролист, который они привезли сюда с Трумёйи в прошлом году, и теперь он растет здесь.

Я решил посмотреть на него.

Папин взгляд остановился на мне.

— А молоко почему не пьешь, Карл Уве? — сказал он. — Оно совсем свежее. Такого парного, как здесь, ты нигде не попьешь.

— Я знаю, — сказал я.

Так как я все не начинал его пить, папа пристально посмотрел на меня.

— Пей молоко, малый, — сказал он.

— Оно какое-то теплое, — сказал я. — И там комочки.

— Это невежливо. Ты обижаешь дедушку и бабушку, — сказал папа. — Надо есть и пить, что дают. И без разговоров!

— Он привык к пастеризованному молоку, — сказал Хьяртан. — Пакетному, из холодильника. У нас в магазине тоже такое продают. Ну так и пусть пьет такое! Завтра пойдем и купим. Он просто не привык к парному.

— По-моему, в этом нет необходимости, — сказал папа. — Это молоко ничем не хуже, а даже лучше. С какой стати покупать молоко, потакая его капризам!

— Я и сам предпочитаю пастеризованное, — сказал Хьяртан. — Так что я полностью согласен с твоим сыном.

— Вот как, — сказал папа. — А по-моему, ты просто, как всегда, защищаешь слабейшего. Только тут дело идет о воспитании.

Хьяртан, опустив глаза, улыбнулся. Я поднес стакан с молоком ко рту, задержал дыхание, стараясь думать о чем-то другом, кроме белых комочков, и выпил стакан в четыре глотка.

— Ну, вот видишь, — сказал папа. — Вкусно было?

— Очень, — сказал я.

После ужина, хотя время было уже позднее, мы попросили разрешения походить по усадьбе. Нам разрешили. Мы обулись, вышли из дома, прошли по дороге к хозяйственной постройке. Сумерки окутали все легким, как паутинка, покровом. Очертания предметов остались прежними, а краски померкли или подернулись серой дымкой. Ингве отодвинул засов на двери коровника, толкнул дверь. Она разбухла, ему пришлось упереться всем телом, чтобы ее открыть. Внутри было темно. Тусклый свет, падавший в маленькие оконца над стойлами, позволял различить лишь контуры предметов. Заслышав нас, коровы, лежавшие по стойлам, зашевелились. Одна повернула голову.

— Все хорошо, все хорошо, коровки, — сказал Ингве.

В коровнике стояло приятное тепло. Теленок, находившийся в отдельном закутке по ту сторону сточного желоба, беспокойно затоптался. Мы потянулись к нему через загородку. Он глядел на нас испуганными глазами. Ингве погладил его.

— Все хорошо, теленочек! — приговаривал Ингве.

Не только дверь заколодило от старости, тут все было такое же замшелое — и полы, и стены, и оба окна. Коровник будто когда-то ушел под воду, да так с тех пор и остался где-то на дне.

Ингве отворил дверь на сеновал. Мы полезли на сено, которое там хранилось, забрались на помост и открыли дверь в курятник. Весь пол в нем был усеян опилками и перьями. Куры с открытыми глазами неподвижно сидели на насесте.

— Яиц, кажется, нет, — сказал Ингве. — Сходим еще наверх, посмотрим на норок?

Я кивнул. Когда он закрывал высокую дверь сеновала, мимо нас стремглав прошмыгнула белая кошка и скрылась под настилом. Мы пошли за ней и стали звать, зная, что она где-то там прячется, но она так и не показалась, мы в конце концов махнули рукой и отправились к трем сараям, в которых держали норок, в самом дальнем углу участка, на краю леса. Острая вонь, пахнувшая на нас оттуда, была почти нестерпимой, и я задержал дыхание.

Когда мы приблизились к клеткам, там везде поднялся звон и шорох. Коготки норок зацокотали по металлическому полу клеток, зверьки забегали из угла в угол. Мы подошли совсем близко. Черненький зверек отбежал в самый дальний конец, обернулся и зашипел на нас. Сверкали зубки. Глазки были похожи на черные камешки, и, когда спустя двадцать минут мы с Ингве уже лежал валетом в постели на втором этаже в отведенной нам комнате и он перед сном читал футбольный журнал, я все не мог отделаться от мыслей об этих зверьках. Как они, пока мы спим, всю ночь напролет бегают по клеткам из угла в угол. Вдруг снизу из гостиной до нас донеслись громкие голоса. Это мама и папа спорили с Хьяртаном. Громкие голоса не означали, что они сердятся, напротив, в этом было что-то успокоительное. Они добивались чего-то, чего им хотелось так сильно, что об этом невозможно было говорить шепотом или вполголоса, — об этом нужно было заявлять громко.

На следующее утро к нам зашел дедушка и спросил, не хотим ли мы пойти с ним выбивать сети. Конечно же, мы захотели и через несколько минут уже спускались вслед за дедушкой по тропинке, ведущей к фьорду, неся вдвоем пустой белый таз.

Лодка ждала причаленная к большому красному поплавку на некотором расстоянии от берега. В густом тумане казалось, она парит в воздухе. Дедушка подвел лодку к берегу, мы вскочили в нее, и после того как он, отталкиваясь шестом, вывел лодку на глубину, Ингве сел на весла и начал грести. Дедушка сидел на корме и, когда нужно, указывал направление, я сидел на носу, пытаясь разглядеть что-то в тумане. Лихестен на другом берегу почти весь скрылся, он только угадывался там, где сквозь влажную серую муть проглядывала полоска более темного серого цвета.

— Туман тут вообще-то бывает редко, — сказал дедушка. — Тем более в это время года.

— А ты бывал на вершине Лихестена, дедушка? — спросил Ингве.

— А то как же, — сказал дедушка. — Бывал, и не раз. Но с тех пор уже несколько лет туда не ходил. — Он подался вперед, уперев руки в ляжки. — Один раз я там был со спасательной экспедицией. Это была первая настоящая авиакатастрофа в Норвегии. Слыхали о ней?

— Нет, — сказал Ингве.

— Тогда был туман, как сегодня. Самолет прямо врезался в Лихестен. Мы даже услышали удар. Мы же не знали, что это было. Но потом объявили, что пропал самолет, и ленсман отправился туда, позвав людей. Вот я и пошел.

— Вы его нашли? — спросил я.

— Да. Но все, кто был в самолете, погибли. Я увидел голову пилота, это зрелище я никогда не забуду. Волосы — как будто он только что причесался! Гладко зачесаны назад. Волосок к волоску. Да, это я никогда не забуду.

— И куда же он врезался? Прямо в стену? — спросил Ингве.

— Нет. Отсюда не видать, но там на верхнем плато торчит скала. Так он и упал. Нам пришлось карабкаться на скалу. Загребай маленько левей!

Ингве даже сощурился от напряжения, вероятно, соображал: как это «загребай левей».

— Вот так, — сказал дедушка. — А ты хорошо гребешь! Да уж. Такая история вышла, что куда там. Во всех газетах напечатали. И по радио только об этом и говорили.