Карл Кнаусгорд - Детство

Он произнес «Войен» — в точности как папин отец.

— Да, — сказал я, щурясь на солнце. — Думаешь, мы на этом поедем?

— Не знаю. Хорошо бы.

Я поболтал ногами. Зачерпнул лопаточкой большой кусок мороженого и сунул в рот. Он был такой большущий и до того холодный, что пришлось долго перекатывать его языком, чтобы не заморозить весь рот. Занятый этим, я обернулся на наш автомобиль. Папа сидел с открытой дверцей и курил, выставив одну ногу наружу. На его очках блестело солнце. Мама стояла рядом, пристроив корзинку с черешней на крыше, и время от времени брала из нее по ягодке.

— Что будем делать завтра? — спросил я.

— Я-то точно буду завтра с дедушкой на скотном дворе. Он сказал, что обучит меня всему, что надо, чтобы я мог его потом подменять.

— Как думаешь, там уже можно купаться?

— Ты что! — сказал он. — Вода во фьорде такая же холодная, как, помнишь, в горном озере.

— И почему это так, а?

— Так это же север!

В некоторых машинах начали заводить моторы. Видно было, как далеко впереди раскрылись кормовые ворота парома. Ингве встал и пошел к машине. Я торопливо доел мороженое и последовал за ним.

После переправы на пароме, доставившем нас в Кванндал, следующим значительным этапом нашего путешествия был подъем на гору Викафьелль. Узкий серпантин вился по склону туда-сюда, туда-сюда, местами с таким крутым уклоном, что казалось, мы вот-вот опрокинемся.

— Многие туристы попадают тут впросак, — сказал папа, когда мы ехали вверх и я трясся на заднем сиденье, глядя на открывающуюся снизу пропасть. — Потому что едут на тормозах. А это смертельно опасно.

— А мы на чем едем? — спросил я.

— Мы на передаче.

Но мы-то были не туристы, мы знали, что к чему, и нам не грозило оказаться на обочине с откинутым капотом, из-под которого валит дым. Однако не успел папа это сказать, как и с нами тоже произошла оказия, так как из-за поворота навстречу нам выехал автомобиль с жилым прицепом, от аварии нас отделяли каких-то несколько метров, но папа вовремя ударил по тормозам, и то же самое сделал водитель машины с прицепом. Папа дал задний ход и спускался так, пока не очутился на участке дороги, достаточно широком, чтобы нам разъехаться. Когда мы оказались бок о бок, водитель встречной машины помахал нам рукой.

— Это был твой знакомый, папа? — спросил я.

— Нет, никогда его не встречал. Он помахал нам в знак благодарности, что я уступил ему дорогу.

Потом была новая гора и спуск к новому фьорду. Горы здесь были такие же высокие, как у Хардангер-фьорда. Но более мягких очертаний, они не высились так неприступно, и фьорд здесь был пошире, иногда напоминал даже озеро.

«Это еще что такое?» — как бы говорили горы у Хардангер-фьорда. «Не волнуйтесь, — говорили эти. — Все хорошо».

— Может, поспим по очереди? — предложил Ингве.

— Можно и поспать, — согласился я.

— Окей, — сказал он. — Чур, я — первый. Ладно?

— Окей, — сказал я.

И он лег головой ко мне на колени и закрыл глаза. Мне нравилось так сидеть с его теплой головой на коленях, воспринимая одновременно то, что рядом и вдали: там, за окном, непрерывная смена пейзажей, а тут — голова спящего Ингве у меня на коленях.

Когда мы остановились в очереди перед следующим паромом, он проснулся. Мы вышли на палубу и наслаждались ветром, который обдувал наши лица. Через полчаса мы снова сели в машину, и тогда лег уже я, положив голову на колени Ингве.

Проснувшись, я понял, что мы уже близко. Чем ближе мы подъезжали к морю, тем ниже становились горы и тем гуще растительность, разумеется, ничего общего с выглаженным пейзажем Сёрланна и его корявыми деревьями. Из здешних дорог ничто не запало мне в память с прошлых приездов и не вызывало знакомого отклика, пока я вдруг не узнал Лихестен, который отвесной каменной стеной торчал над водой на том берегу фьорда напротив дома бабушки и дедушки. Эта гора давно уже маячила впереди, но во всех остальных ракурсах, кроме того, который открылся сейчас, когда мы ехали параллельно ей, она была неузнаваема. От волнения у меня занялось дыхание. Мы приехали! Вот гостиница! Вот щит с надписью «Салбю»! А вот и дом! Бабушкин и дедушкин дом!

Папа сбросил скорость и свернул на грунтовую дорогу. Сначала она вела мимо соседнего дома, затем за ограду и, минуя стоявшую по правую руку хозяйственную постройку, на площадку перед домом, стоявшим на вершине холма. Я распахнул дверцу, не дожидаясь, когда машина остановится, и выскочил на двор. На другом конце участка, где находились пчелиные ульи, стоял дедушка в одежде пчеловода с дымарем в руке. На нем был белый балахон, на голове — колпак с длинной защитной сеткой. Все движения его были замедленными, даже когда он поднял руку, чтобы приветственно нам помахать. Можно было подумать, что он находится под водой или на другой планете, где сила тяготения отличается от нашей. Я тоже поднял руку и помахал, и бегом бросился в дом. Бабушка была на кухне.

— Мы чуть не столкнулись с другой машиной на Викафьелле! Мы поднимались наверх вот так. — Пальцем я описал кривую на желтой клеенке, которой был покрыт стол. Бабушка улыбалась мне, ее карие глаза ласково смотрели на меня. — И вдруг выезжает машина с прицепом, вот так.

— Я рада, что вы доехали целые и невредимые, — сказала она.

В другую дверь вошла мама. Из прихожей доносились шаги папы, вносившего в дом багаж. Где же Ингве? Пошел к дедушке? Когда вокруг так и летают пчелы?

Я снова выбежал во двор. Оказывается, нет. Ингве помогал папе носить вещи из багажника. Дедушка по-прежнему копошился на другом конце участка в своем белом балахоне, похожем на римскую тогу. Медленно-медленно он доставал из улья плоские рамки с сотами. Со двора солнце ушло, но его лучи ярко освещали ели, которые росли за озером на холме. На дворе веял легкий ветерок, шелестя в листьях фруктовых деревьев над головой. Из коровника к нам уже шел Хьяртан. Он был в комбинезоне и сапогах. Черные довольно длинные волосы, прямоугольные очки.

— Добрый вечер! — сказал он, подойдя к машине.

— Здравствуй, Хьяртан! — сказал папа.

— Хорошо доехали? — спросил Хьяртан.

— Отлично, — ответил папа.

Хьяртан был на десять лет младше мамы. Значит, в то лето ему было двадцать с небольшим. В его лице проглядывало что-то угрюмое и даже сердитое, и, хотя он ни разу ни словом меня не обидел, я все же его побаивался. Он единственный из дедушкиных и бабушкиных детей оставался в родительском доме; мамина старшая сестра Хьеллауг жила с мужем Магне и двумя детьми в Кристиансанне, обоих детей, Юна Улафа и Кристин, в скором времени тоже ожидали у дедушки с бабушкой, а одна из младших сестер, Ингунн, училась в университете и жила в Осло с Мордом и двухлетней дочерью Ингвилд. Хьяртан и дедушка часто ссорились. Как я понял, Хьяртан вырос не совсем таким, каким дедушке хотелось бы видеть своего единственного сына. Считалось, что со временем к нему должно перейти их хозяйство. Сейчас он учился на корабельного слесаря-трубопроводчика и собирался работать на одной из местных верфей. Но самое главное в Хьяртане, о чем всегда упоминали, когда заходил о нем разговор, было то, что он — коммунист. Пламенный коммунист. Когда он говорил с мамой и папой о политике, а это часто происходило при их встречах, они всегда почему-то переходили на эту тему, во время таких разговоров его глаза, обыкновенно смотревшие робко, избегая встречаться взглядом с собеседником, вдруг загорались. Когда у нас дома в разговоре вспоминали Хьяртана, папа иногда принимался над ним смеяться, зачастую просто, чтобы подразнить маму, которая хоть и не была коммунисткой, но в вопросах политики во многом не соглашалась с папой. Он был учителем и голосовал за либералов — партию Венстре.