Карл Кнаусгорд - Детство

— Никому ты не должен, можешь молоть языком хоть до посинения, да только мы с тобой больше не играем.

И они убежали.

Такие ссоры никогда не затягивались надолго, если что, уже через пару часов я мог играть с ними снова, однако они случались все чаще и чаще, я стал попадать в ситуации, когда оказывался загнан в угол, все чаще и чаще другие ребята, завидев меня, удалялись, даже Гейр, и скоро я понял, что они от меня прячутся. Что бы кто о ком ни сказал в нашем поселке, это тотчас подхватывалось и очень скоро оказывалось у всех на устах. Обо мне говорили, что я хвастун и воображала, который думает, что все знает лучше всех. Но ведь я правда знал больше других, так неужели я должен был это скрывать? Что я знал, то знал наверняка, и говорил это, потому что так и на самом деле было правильно. А что до хвастовства, то ведь и все другие только и делали, что хвастали. Вот, например, Даг Лотар, с которым все дружили, — разве не начинал он каждую фразу с одного и того же: «Не подумайте, что я хвастаю…» — и затем рассказывал про то, как он правильно поступил, или про то, как кто-то сказал о нем что-то хорошее?

Да он постоянно так делал! Значит, причина крылась не в том, как я себя веду, а в том, какой я есть. С чего бы иначе Ролф стал называть меня «профи», когда мы играли в футбол на дороге? А что я такого сделал? «Ты, кажется, воображаешь, что играешь в футбол так, что никто тебе в подметки не годится, да? Ну, признайся, профи ты наш!» А я всего-то и сделал, что сказал, как надо правильно. И что же мне было — молчать, когда я занимаюсь в футбольном клубе и действительно знаю , как надо по-настоящему? Надо не бегать всей кучей, а разойтись по полю и пасовать друг другу мяч или самому его вести, а не устраивать толкотню, как мы.

Но в ту весну я все-таки дождался своего часа. Когда расписание занятий поменяли в связи с предстоящим окончанием учебного года и наша фрекен, перед тем как распустить нас на летние каникулы, раздала нам брошюрки с пьесой, которую мы в последний день должны были сыграть для родителей, — то кому, как не мне, досталась главная роль?

Не Лейфу Туре, не Гейру Хокону, не Трунну и не Гейру.

А мне.

Мне, мне, мне!

Никто из них не смог бы выучить наизусть столько реплик. Из всех ребят только я и Эйвинн, да еще, может, Сверре были на это способны. И не случайно фрекен в конце концов выбрала меня.

Я так обрадовался, когда она это сказала, что совсем ошалел от счастья.

Всю последнюю неделю мы каждый день репетировали, и каждый день я становился центром внимания всего класса, включая Анну Лисбет, а когда наступил этот торжественный день, озаренный сияющим солнцем, пришли еще и родители. Празднично одетые, они сидели на составленных вдоль стен стульях, щелкали фотоаппаратами и безмолвно внимали нам, когда мы взволнованно произносили свои реплики, — а под конец оглушительно зааплодировали.

Затем мы играли на блокфлейте и пели, потом нам раздали табели и фрекен пожелала нам хорошего лета, а затем мы выбежали на двор к автомобилям, которые выстроились внизу в ожидании нас.

Зажав в руках табели, мы с Гейром дожидались возле маминого «жука», когда подойдут наши мамы. Мама шла вместе с Мартой, они были заняты разговором, весело улыбались и, только подойдя ближе, заметили нас с Гейром.

Мама была в бежевых брюках, рыжем джемпере с подвернутыми на запястье рукавами. Длинные волосы достигали середины спины. На ногах у нее были светло-коричневые босоножки. Недавно ей исполнилось тридцать, Марта в коричневатом платье была на два года старше.

Они были молодые женщины, но мы тогда этого не знали.

Мама долго искала в сумочке ключи от машины.

— Как же хорошо вы выступали! — сказала Марта.

— Спасибо, — сказал я.

Гейр не сказал ничего, он стоял и щурился от солнца.

— Вот он где, нашелся наконец, — сказала мама.

Она открыла дверцу, и мы уселись в машину: взрослые впереди, дети — сзади. Обе женщины закурили сигареты. И под солнечным небом мы поехали домой.

В этот вечер я, стоя на пороге, смотрел, как мама в спальне сушит волосы феном. Время от времени, когда папы не было дома, я ходил за ней хвостом по дому, донимая своей болтовней. Сейчас я молчал. Завывание прибора не позволяло разговаривать, и я глядел, как она щеткой приподнимает волосы, а другой рукой подносит к ним фен. Между делом она поглядывала на меня с улыбкой. Я зашел в комнату. На столике у стены лежало письмо. Я не собирался подглядывать, но даже издалека было видно, что на нем написано имя «Сиссель», а так звали маму, но надпись была длиннее, так как между именем «Сиссель» и фамилией «Кнаусгор», которые я скорее угадал, чем прочел, было еще одно слово. Я подошел поближе. «Сиссель Норунн Кнаусгор» — было написано на конверте.

Норунн?

Кто это — Норунн?

— Мама? — произнес я вопросительно.

Она опустила фен, как бы для того, чтобы лучше меня расслышать, и повернулась в мою сторону.

— Мама, — начал я снова. — Что это написано на конверте? Откуда это имя?

Она выключила фен.

— Что ты сказал?

— Чье это имя?

Я кивнул на конверт. Нагнувшись, она взяла его в руку.

— Так это же меня так зовут!

— Но там написано Норунн! Ты же не Норунн.

— Норунн. Это мое второе имя: Сиссель Норунн.

— Тебя всегда так звали?

От отчаяния у меня даже сжалось сердце.

— Ну да. Меня всю жизнь звали так. А ты разве не знал?

— Нет. Почему ты мне не говорила?

По щекам у меня потекли слезы.

— Господи, подумаешь, беда какая! — сказала она. — Я не знала, что это так важно! Сиссель — имя, которым я пользуюсь в жизни. А Норунн — просто второе имя. Как бы добавочное.

Я был потрясен до глубины души. Потрясение вызвало не само имя, а то, что я о нем ничего не знал. Оказывается, я даже не знал, как зовут мою маму!

Через месяц, примерно в середине летних каникул, мы поехали в Сёрбёвог на берегу Офьорда в Итре-Согне, где жили мамины родители, и остались там на две недели. Я так долго с нетерпением ждал этого события, что, когда меня разбудили на рассвете, все показалось мне каким-то нереальным. Багажник был набит до отказа, мама и папа сели впереди. Мы с Ингве — сзади, ехать предстояло весь день допоздна, так что даже все хорошо знакомое — спуск к перекрестку и подъем, ведущий к мосту, — ощущалось не таким, как всегда. Теперь оно было не частью обычной нашей домашней жизни, а началом большого путешествия, а это наделяло новизной и увлекательностью каждый холм и пригорок, каждую шхеру и островок.

Однако, когда мы подъехали к перекрестку, руки у меня сложились в привычный молитвенный жест, и я мысленно произнес проверенную короткую молитву, которая уже не раз доказала свою действенность:

Господи Боже,

Сделай, пожалуйста, так, чтобы мы не разбились.