Карл Кнаусгорд - Детство

Каким сладостным было это зрелище! Как помнится, оно даже поднимало мне настроение. Да, так оно и бывало: у ребенка расстояние от «хорошо» до «плохо» гораздо короче, чем у взрослого человека. Достаточно высунуться за дверь, чтобы тотчас же произошло что-нибудь удивительное. Даже простой поход в «Б-Макс» или ожидание автобуса было уже целым событием, несмотря на почти каждодневную повторяемость на протяжении целого ряда лет. Почему? Сам не знаю! Но в туманный день, когда все блестит от влаги, сапоги на тебе мокрые, снег в лесу — такой белый и проседает от влажности, а мы, собравшись гурьбой, заняты разговорами или игрой, или гоняемся за девчонками, чтобы подставить им ножку, сорвать шапку или просто повалить в сугроб, и я вдруг, схватив какую-нибудь из них, стискиваю ее изо всех сил, прижимая к себе обеими руками, кого поймал: будь то Марианна, или Сив, или Мариан, — у меня всегда бывало так, что кому-то из девочек я отдавал предпочтение, ставя ее выше остальных, — и тут уж каждый нерв ликовал, а грудь переполняла кипучая радость — спрашивается отчего? Да просто от мокрого снега. От мокрых курток. От такого множества чудесных девочек. От автобуса, который подъезжал, гремя цепями. От запотевших окон внутри, от нашего крика, когда мы поднимали галдеж, оттого, что тут была Анна Лисбет, все такая же веселая и красивая, такая же темноволосая, все с теми же алыми губами. Каждый день тогда был праздник, в том смысле, что все, что ни происходило, было наполнено биением жизни, ощущением новизны. Ведь ничего не кончалось на том, что подъехал автобус, все только еще начиналось, потому что впереди был весь школьный день с тем превращением, которое происходило с нами, когда мы, повесив на вешалку верхние вещи и разувшись, разрумянившиеся, с растрепанными волосами, еще мокрыми на концах, торчавших из-под шапок, заходили в класс. А то возбуждение, которое охватывало в ожидании перемены! Как мы бежали по лестнице, через коридоры и вниз к выходу, неслись через школьный двор на спортивную площадку! А потом — возвратиться домой, послушать музыку; если захочешь — надеть лыжи и съехать с крутого склона на Убекилен, где уже собрались остальные, и с той полной отдачей, какая бывает только в детстве, скатываться с горы, взбираться на нее елочкой и снова скатываться и взбираться, пока не сгустятся сумерки настолько, что ничего не видно дальше собственного носа, и только тогда уж остановиться, чтобы, повиснув на лыжных палках, еще долго болтать с ребятами обо всем на свете.

Виднеющийся вдали замерзший залив, ледяная корка на нем покрыта дециметровым слоем воды. Мерцающие огоньки над лесом, окна поселка. Все звуки словно усилены темнотой; стоит кому-нибудь пошевелиться, переминаясь с ноги на ногу, чтобы мини-лыжи стукнули одна о другую или скрипнули по рыхлому снегу. Вот показался въехавший на узкую грунтовую дорогу автомобиль, это «жук» кого-то, кто живет по соседству, лучи автомобильных фар пробежали по земле, на секунду озарив призрачным светом все вокруг, и снова сомкнулась тьма.

Детство слагалось из плотного потока таких моментов. Некоторые возносили меня на головокружительную высоту, как тот вечер, когда я возвращался со свидания с Туне, частью бегом, частью скользя по ледяному склону, только что, судя по его блестящей поверхности, очищенному от сугробов, и, добежав до темного участка между дорогами перед нашим домом, упал навзничь и лег на снег, устремив взгляд в густую, дышавшую сыростью непроглядную тьму над головой и чувствуя себя совершенно счастливым.

Другие заставали меня врасплох, словно внезапно разверзшийся под ногами провал, как в тот раз, когда мама сообщила, что уезжает в будущем году учиться на курсах. Она сказала это за ужином.

— Это в Осло, — сказала она. — Всего на один год. Я буду приезжать домой каждую пятницу и оставаться здесь на все выходные. А в понедельник буду уезжать в Осло. Получается — три дня тут и четыре там.

— А как же мы? Останемся тут с папой? — спросил Ингве.

— Да. Все будет хорошо. Зато вы побольше пообщаетесь.

— Зачем тебе учиться? — спросил я. — Ты же уже взрослая!

— Это называется курсы повышения квалификации, — объяснила она. — Я расширю свои знания по специальности. Представляете себе, как это здорово!

— Не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал я.

— Это же всего на один годик, — сказала она. — И три дня в неделю я буду у вас. И все каникулы. У меня будут долгие каникулы.

— Все равно не хочу, — сказал я.

— Я понимаю, — сказала мама. — Но вот увидишь, все будет хорошо. Папа будет рад побыть с вами. А потом, наоборот, он пойдет на курсы повышения квалификации, а я буду дома.

Я допил последний глоток чая, сжав губы, чтобы жидкость цедилась тонкой струйкой и в рот не попадали махры черных, размокших чаинок, которые плавали на дне чашки.

Привстав со стула, я двумя руками поднял тяжелый чайник, налил еще чаю и снова сел. Чай был почти черный, так долго он настаивался. Я хорошенько разбавил его молоком и положил сахару три ложки с горкой.

— Сахар с чаем, — откомментировал Ингве.

— Да? — переспросил я.

И тут с лестницы послышались папины шаги.

Надо же мне было налить полную чашку! Теперь придется сидеть за столом, пока всю не выпью. У Ингве не было причин оставаться за столом, он встал и смылся.

С мрачным видом папа прошел мимо. Включив телевизор, он устроился в гостиной.

— А ты не хочешь поужинать? — спросила мама.

— Нет, — сказал он.

Я подлил в чай еще молока, чтобы его остудить, и выпил все в три глотка.

— Спасибо, — сказал я и встал.

— На здоровье, — отозвалась мама.

Новость меня ошеломила, но я удалился в свою комнату не слишком встревоженный: был еще только апрель, а мамины курсы начнутся не раньше августа. Впереди еще четыре месяца, а в детстве четыре месяца — это целая вечность. Мамины курсы повышения квалификации относились к туманному будущему, примерно так же, как школа средней ступени, или конфирмация, или восемнадцатилетие. То есть каждый отдельный миг мчался с бешеной скоростью, а дни, которые его вмещали, тянулись медленно и двигались еле-еле. Даже когда прошел день окончания учебного года и мы перестали быть третьеклассниками, я уже и не вспоминал, что она скоро уедет. Ведь между нынешним днем и ее отъездом впереди были еще долгие летние каникулы, не так ли? И лишь когда она в родительской спальне принялась разбирать свои платья, а на полу разинул пасть чемодан, до меня наконец дошло. Но кроме этого происходило столько всего другого: завтра опять начиналась школа, в которой мы, четвероклассники, уже бесспорно будем самыми старшими. У нас будет новое классное помещение и, что куда важнее, новый представитель класса в учкоме. У меня в комнате стоял новый ранец, в шкафу висела новая одежда. При мысли обо всем этом у меня радостно екало сердце, и хотя, глядя на то, как она собирается, я огорчался, но не больше, чем когда она просто уходила на работу.