Карл Кнаусгорд - Детство

Она прервала свое занятие и обернулась ко мне.

— Уже в воскресенье я снова приеду, — сказала она. — Каких-то четыре денька.

— Я знаю, — сказал я. — Ты ничего не забыла?

— Ох, знаешь, боюсь, что-нибудь да оставила, — сказала она. — Ты не поможешь мне закрыть чемодан? Придави его коленкой, а то мне не застегнуть замок.

Я кивнул и сделал, как она просила.

С лестницы подошел папа.

— Ну как? Собралась? — спросил он, кивая на чемодан. — Я его отнесу.

Мама поцеловала меня и вслед за папой стала спускаться по лестнице.

Я глядел на них из окна ванной комнаты.

Она села в свой «жук», и все было как обычно, когда она уезжала на работу ко второй смене: все, кроме чемодана в багажнике. Я помахал ей, она помахала мне, завела мотор, въехала вверх, переключила передачу, и машина, как жучок, поползла под гору и скрылась из вида.

Что будет теперь?

Как сложатся дальнейшие дни?

Ведь это мама связывала их воедино, она была центром, вокруг которого строилась наша с братом жизнь, мы это знали, это знал папа, но она могла и не знать. Разве иначе она могла бы вот так взять и уехать?

Постукивание ножей и вилок о тарелки, двигающиеся туда-сюда локти, неподвижные головы, спины выпрямлены. Никаких разговоров. Это мы трое — папа с двумя сыновьями — сидим обедаем. Вокруг, куда ни глянь, семидесятые.

Молчание нарастает. Мы чувствуем это все трое. Молчание не та штука, которая рассеивается сама по себе, эта штука может тянуться всю жизнь. Среди него можно, конечно, вставить слово, можно даже перемолвиться о пустяках, но молчания это не прекращает.

Папа положил косточку на тарелку с картофельными очистками и взял вторую отбивную. Нам с Ингве полагалось по одной.

Ингве кончил есть.

— Спасибо, — сказал он.

— А десерт? — напомнил папа.

— Что-то не хочется, — сказал Ингве. — Но все равно спасибо.

— Почему это вдруг не хочется? — спросил папа. — У нас ананас с кремом. Ты это любишь.

— Опять прыщи высыплют, — сказал Ингве.

— Тогда ладно, — сказал папа. — Можешь выйти из-за стола.

Он смотрел на меня так, будто Ингве вообще не было.

— Но ты-то хочешь, Карл Уве? — спросил он.

— Еще бы, — сказал я. — Это же самое вкусное, что только есть на свете.

— Хорошо, — сказал он.

Я смотрел в окно, дожидаясь, когда папа доест. Из комнаты Ингве послышалась музыка. На дороге собралась компания ребят, они положили два камня вместо ворот, и сразу раздались глухие удары по плохо надутому мячу и выкрики, которые всегда сопровождают футбол, где бы в него ни играли.

Наконец папа встал, взял со стола тарелки, выскреб с них остатки в мусорное ведро. Поставил передо мной тарелочку с ананасом и кремом, вторую — себе.

Мы поели, не говоря ни слова.

— Спасибо, — сказал я и встал.

Папа тоже встал, не сказав ни слова, налил в кофейник воды, достал из шкафа пакет с кофе.

Затем он обернулся.

— Знаешь что, — сказал он.

— Да? — откликнулся я.

— Никогда не дразни Ингве из-за прыщей. Понятно? Чтобы я больше никогда этого не слышал!

— Да, — сказал я и постоял, ожидая, не последует ли за этими словами что-то еще.

Папа отвернулся и стал отрезать уголки у кофейного пакета, а я пошел к Ингве, он сидел и играл на своей черной электрогитаре — реплике «Лес Пола». Услышав ее в первый раз, я очень удивился: я был уверен, что без усилителя ее не слышно. Но она звучала, тихо и скрипуче, а Ингве, весь в прыщах, сидел и играл.

— Поиграем во что-нибудь? — сказал я.

— Я и так играю.

— Вот балда! В какую-нибудь игру.

— В «Подбери 52» [10] Норвежская детская карточная игра с подвохом: новичка скороговоркой спрашивают: «Хочешь сыграть в „Подбери 52“?» Если он соглашается, ведущий кидает в воздух колоду из 52 карт, и согласившемуся приходится подбирать разбросанные карты. ?

— Ха-ха, — сказал я. — В нее можно сыграть только один раз. И я в нее уже играл. Слушай, может, покажешь мне какой-нибудь аккорд?

— Не сейчас. В другой раз.

— Ну, пожалуйста!

— Ладно. Но только один, — согласился он. — Садись сюда.

Я сел к нему на кровать. Он дал мне в руки гитару. Положил три пальца на гриф.

— Это ми, — сказал он и убрал пальцы.

Я поставил пальцы, как он показал.

— Хорошо, теперь ударяй по струнам.

Я ударил, но отозвалась только часть струн.

— Нажимай посильнее, — сказал Ингве. — И следи, чтобы другие пальцы нечаянно не прижали свободные струны.

— Окей, — сказал я и сделал новую попытку.

— Вот и хорошо, — сказал Ингве. — Все. Теперь ты знаешь ми.

Я отдал ему гитару и встал.

— Помнишь, какая струна идет за какой? — спросил он.

— Ми, ля, ре, соль, си, ми, — перечислил я.

— Верно, — сказал он. — Теперь тебе осталось только собрать свою группу.

— Если ты дашь мне поиграть на своей гитаре.

— Гитару не дам, — сказал он.

Я ничего не ответил, потому что это могло поменяться.

— Тебе завтра к какому уроку? — спросил я, меняя тему.

— К первому, — сказал он. — А тебе?

— А мне — нет. Вообще, кажется, к одиннадцати.

— Кажется?

— Да нет. Точно. А папе?

— Ему точно к первому.

Это были хорошие новости. Они означали, что завтра я несколько часов побуду дома один.

Я повернулся и пошел к себе. Новый ранец стоял под столом, прислоненный к ножке. Синий прямоугольный, с которым я ходил все предыдущие годы, стал мне мал и выглядел слишком уж детским. Новый был темно-зеленого цвета, из синтетической ткани, и пахло от него божественно.

Я взял его и понюхал, затем поставил «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», растянулся на кровати и, глядя в потолок, стал слушать.

Музыка поднимала мне настроение, одной рукой я размахивал в такт и кивал головой вверх-вниз, радость переполняла меня. «Бетта, бетта, бетта! — подпевал я. — Бетта, бетта, бетта!»

Мы толпой высыпали из автобуса, и перед нами, сверкая всеми своими окнами, предстало свежепокрашенное черной морилкой здание школы. Мы были теперь самыми старшими и уже знали, как себя вести и чего следует ожидать. В то время как первоклассники, аккуратно причесанные и нарядно одетые, вместе с родителями стояли возле флагштока и слушали речь директора, мы слонялись в сторонке, лихо сплевывали или подпирали спиной стенку под навесом, разговаривая о том, кто как провел лето. Крестьянским двором с тремя коровами теперь уже никого нельзя было удивить, но хотя единственным нашим приключением на каникулах была поездка в Сёрбёвог, где я неделю прожил один у Юна Улафа, мне все же было что рассказать, потому что там я встретил девочку, мою троюродную сестру, ее звали Мерета, у нее были светлые волосы и жила она неподалеку от Осло. Я сказал, что мы много времени проводили вместе, и, хотя это звучало не так впечатляюще, как если бы я мог похвастаться, что ездил в Гётеборг и побывал в Лисеберге, самом большом в Европе парке развлечений, это все же было лучше, чем ничего.