Карл Кнаусгорд - Детство

Я повернулся к нему. Он глядел в окно.

— Ты доволен? — спросил он.

— Да, конечно, — сказал я. — Это же новые Wings ! Прямо сейчас поставлю!

— Не спеши, — сказал он. — У тебя тут еще подарки.

— Вот совсем маленький от меня, — сказала мама.

Пакет был большой, но легкий. Что там может быть?

— Просто вещь для твоей комнаты, — сказала мама.

Я развернул пакет. Это была табуретка. Четыре деревянные ножки и между ними плетеное, вроде сетки, сиденье.

— Та самая буретка, — сострил Ингве.

— Большое спасибо, — сказал я. — Буду сидеть на ней, когда читаю.

— А теперь от меня, — сказал Ингве.

— Да? — сказал я. — Интересно, что ты придумал!

Это была книжка, самоучитель игры на гитаре.

Я чуть не прослезился.

— Большое тебе спасибо, — сказал я.

— Там и соло, и гаммы, и все, что надо, — сказал он. — И очень просто. Везде черная точка, где нажимать. Даже ты разберешься.

Весь оставшийся вечер я слушал «Back to the Egg».

Зашел Ингве и сказал, что в одной из композиций играет Джон Бонэм, ударник из Led Zeppelin . А в начале другой, он это в газете прочел, говорит какой-то норвежский священник. Мы нашли его в первой же композиции, «Reception» , во вступлении к ней звучал фрагмент радиозаписи.

— Вот! — сказал Ингве. — Прокрути еще раз.

И тут мы расслышали: «А теперь попробуем взглянуть на это в свете Нового Завета», — произнес по-норвежски слабый и дребезжащий старческий голос. Самая мысль о том, что ни Пол Маккартни, ни Линда Маккартни, ни Денни Лэйн, ни Стив Холли или Лоренс Джубер не догадывались, что говорит этот голос, а мы с Ингве это понимаем, поскольку мы норвежцы, поразила нас до глубины души.

Все рождественские каникулы папа был благодушен даже по утрам. Когда дело подошло к Новому году и магазины наконец-то открылись на пару часов, мама отправилась в город за провизией и заодно запастись пиротехникой. Должно быть, она уже давно намекала, что нет никакой необходимости накупать петарды на сотни крон, как это всегда делал папа, и на этот раз папа уступил, предоставив ей сделать эту покупку по своему усмотрению.

Результат получился не слишком впечатляющий.

Папа обычно показывал нам купленные петарды, приговаривая, что, мол, «Да уж, в этом году мы Густавсена обставим» или «В этом году устроим такую канонаду, что только держись!». Когда наступал вечер, мы видели, как он выходил на сверкающую снегом лужайку, аккуратно и продуманно устанавливая на ней пиротехнику. Чуб падал ему на лицо, лицо в сумерках сливалось с бородой, он ставил на снегу раму для сушки белья и прислонял к ней самые крупные петарды, остальные он вставлял в бутылки или еще какие-нибудь подходящие емкости. Когда все было готово, оставалось дождаться половины двенадцатого, и тогда он звал нас с собой в сад встречать салютом Новый год. Начинал он с мелочей, например с хлопушек и бенгальских огней, их он давал нам с Ингве, затем шли в ход более серьезные вещи, последняя петарда взрывалась ровно в двенадцать часов. По окончании фейерверка он с полным правом мог сказать, что в этом году было много фейерверков, но наш, как всегда, был самый лучший. С этим, конечно, можно было поспорить — не мы одни тратились на фейерверки, Густавсены и Карлсены тоже не жалели на них денег.

Но в этот новогодний вечер папа, король фейерверков, отрекся от власти.

Я никак не мог понять, чем это вызвано. Но, какова бы ни была причина, последствия, как я подозревал, будут огромные. Нет, даже не подозревал, — я знал.

Когда пробило полдвенадцатого и мама сказала, что пора, наверное, выходить и запускать петарду, у меня от неожиданности отвисла челюсть.

— Петарду? — спросил я. — Их у нас только одна? Одна петарда?

— Да, — подтвердила мама, — зато большая. Достаточно и одной. В магазине сказали, что эта самая мощная.

Папа саркастически ухмыльнулся. Вслед за мной на террасу за домом, где предстояло запустить петарду, вышел Ингве и приготовился смотреть.

Петарда действительно была большая.

Мама стала вставлять ее в бутылку, но бутылка оказалась мала и упала вместе с петардой. Мама выпрямилась и огляделась вокруг. Светлая шубка на ней была не застегнута, молнии на сапогах тоже, так что при каждом ее движении голенища болтались по бокам двумя лопухами. На шее был намотан толстый коричнево-рыжий шарф.

— Надо бы какую-нибудь подпорку побольше, — сказала она.

Папа ничего не ответил.

— Папа обычно берет раму для белья, — подсказал Ингве.

— И правда! — обрадовалась мама.

Рама, используемая только в летнее время, была деревянная и стояла у стенки. Мама взяла ее и установила на снегу. Приставила к ней петарду, но сразу поняла, что так не получается, и выпрямилась с петардой в руках. Вокруг уже гремел фейерверк, петарды взмывали вверх и взрывались в небе, мы скорее угадывали, чем видели их вспышки, так как небо было затянуто тучами, стоял туман и вместо россыпи звезд всех цветов и красочных узоров можно было уловить разве что слабые отблески.

— Положи ее лучше набок, — сказал Ингве. — Папа обычно так делал.

Мама сделала, как он сказал.

— Сейчас ровно двенадцать, — сказал папа. — Ты собираешься запускать нашу петарду?

— Ну да, — сказала мама.

Вынув из кармана зажигалку, она присела на корточки, заслонила мигающий огонек ладонью, одновременно отвернувшись всем телом, как будто готовая сорваться с места и убежать. Едва занялся фитиль, она отбежала к нам.

— Ну, с Новым годом, с новым счастьем! — сказала она.

— С Новым годом! — сказал Ингве.

Я не сказал ничего, так как ракета, к которой подполз огонь сгоревшего шнура, в этот момент громко зашипела. Затем огонь погас и звук прекратился.

— Ой! — воскликнул я. — Она не взлетела! Фукнулась! А у нас другой нет! Почему ты купила только одну? Ну почему одну?

— Ну вот вам и встретили Новый год! — сказал папа. — Может быть, в следующий раз я возьму это в свои руки?

Никогда еще мне не было так жалко маму, как в тот раз, когда мы, покинув место запуска, вернулись в тепло, слыша вокруг треск взрывающихся ракет и радостные крики соседей. Обидней всего было, что она же так старалась сделать как лучше! А не получилось.

Через две недели я стоял и мерз в окрестностях Хьенны, ноги у меня прямо окоченели. В тот день Фрамлагет — детская организация Рабочей партии, в которой я состоял, как почти все дети нашего поселка, устроила лыжные гонки. Были нагрудные номера и медали для каждого, но главное — ледяная стужа, на которой приходилось ждать своей очереди. И когда подошла моя, лыжи стали отдавать назад, я не смог набрать скорость и финишировал в числе самых последних. Дойдя до финиша и получив медаль, я сразу же отправился домой. Между ветвей повисла тьма, ноги стыли на кусачем морозе, лыжи так и скользили назад, и я никак не мог подняться по крутому склону, даже «елочкой», пришлось ковылять боком. Но вот наконец и дорога под зажженными фонарями, лентой протянувшимися в сумерках, а через дорогу — наш дом. Я протопал по подъездной дорожке, снял лыжи и поставил их у стены, открыл дверь и остановился.