Карл Кнаусгорд - Детство

Даже самое слово «интроверт» приводило меня в отчаяние.

Вдруг и я интроверт?

Или все-таки нет?

Ведь я же, кажется, чаще плачу, чем смеюсь? И разве я не валяюсь целыми днями с книжкой у себя в комнате?

Ведь это вроде бы и есть интровертность?

Интроверность да интроверность… А я не желал быть интровертом!

Интровертность — дальше вообще уже некуда, хуже ее ничего не могло быть.

Но я — интроверт, и эта мысль росла в моем сознании, как раковая опухоль.

Кенни Далглиш держался особняком от всех.

Но я ведь тоже! Но я не хотел таким быть! Я хотел быть экстравертом! Экстравертом!

Час спустя, когда я возвращался через лес домой и по пути залез на дерево, чтобы проверить, далеко ли оттуда видно, на дороге как раз показался мамин «жук», он поднимался в гору, приближаясь к дому. Я помахал ей, но она меня не заметила, и я во весь дух пустился вдогонку за автомобилем, сперва вверх по склону, затем по ровному участку, и влетел во двор, куда она только что въехала, а сейчас, выйдя из машины, закинула на плечо сумку и заперла дверцу.

— Привет! — сказала она. — Поможешь мне печь хлеб?

Наверное, это было в тот год, когда папа отпустил хватку, которой держал нас раньше.

Много лет спустя он как-то сказал, что начал пить тогда, в Бергене.

— Я никак не мог уснуть, — сказал он. — Вот и начал выпивать на ночь по стопочке.

Впоследствии он также сказал, что в Бергене у него впервые появилась подружка.

Тогда он проговорился нечаянно. В начале девяностых я приехал навестить его летом, он был пьян, и я сказал, что ему бы съездить зимой в Исландию.

— В Исландию? — сказал он. — В Исландии я уже побывал. В Рейкьявике.

— Ну что ты говоришь! — сказал я. — Когда это ты туда ездил?

— Помнишь, я жил в Бергене, — сказал он. — Там у меня была подружка, она была из Исландии, и мы с ней ездили в Рейкьявик.

— Но мама же тогда еще была с тобой?

— Да. Мне было тридцать пять, и я жил в студенческом городке.

— Тебе незачем оправдываться. Ты можешь поступать как пожелаешь.

— Ну спасибо, сынок! Уважил!

Ни о чем таком мы тогда, разумеется, не ведали и не догадывались, у нас просто не было соответствующего опыта, чтобы представить себе такое. Для меня имело значение только одно: что его нет дома. Но хотя дом стал открытее и я впервые в жизни мог делать в нем все, как мне хочется, папа странным образом продолжал пребывать в его стенах. Стоило мне только натоптать в прихожей грязными ногами, или накрошить на стол во время еды, или перемазать подбородок соком от груши, как мысль о нем поражала меня словно удар молнии. «Неужели ты, парень, даже грушу съесть не можешь, чтобы не обслюнявиться?» — раздавался у меня в ушах его голос. А когда я удачно справлялся с контрольной, мне сразу хотелось поделиться этим именно с ним — с мамой это было совсем не то. Тогда же начало меняться и то, что происходило вне дома, как в худшую, так и в лучшую сторону. В мире детства, недавно еще таком мягком, что если по тебе и приходились отдельные удары, то глухо и неточно, в том смысле, что относились ко всему в общем и ни к чему в частности, вещи стали приобретать все более резкие и отчетливые очертания — если раньше были возможны сомнения, то теперь все стало явственно: нам не угоден ты и то, что ты говоришь; тем самым наметились границы, но в то же время открылось и нечто новое, не зависящее от меня лично, но тем сильнее меня затрагивавшее, так как я был его частью, и эта часть не имела никакого отношения к моей семье, она принадлежала тому общему «мы», которое сложилось за пределами дома. В ту осень, когда я пошел в пятый класс, я почувствовал огромную тягу к девочкам, но не воспринимал их как неких радикально отличных от меня существ, а напротив, во мне самом было что-то, что помогало мне к ним приблизиться. О том, что я совершаю огромную ошибку — самую большую, какую только может совершить мальчик, — я тогда не догадывался.

В тот год нам дали новую, уже немолодую учительницу, ее звали фру Хёст, она вела у нас несколько предметов и любила ставить спектакли. Часто это бывали короткие сценки, и я сам вызывался принять участие в постановке, мне это доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие — как тем, что все на меня смотрят, так и тем, что я изображаю кого-то другого. У меня проявился особый талант изображать девочек. У меня это получалось замечательно. Я убирал волосы за уши, складывал губы бантиком, ходил вертлявой, семенящей походкой и говорил немного манерно, так что порой фру Хёст хохотала до слез.

Однажды, когда мы гуляли со Сверре, который тоже любил играть в спектаклях и тоже хорошо учился, а внешне был настолько похож на меня, что два молодых учителя, независимо друг от друга, решили, что мы близнецы, я предложил ему сходить к фру Хёст. До ее дома было от поселка километра три.

— Хорошая мысль, — сказал Сверре. — Только вот у меня на велике шина проколота. А переться к ней пехом далековато.

— Доберемся автостопом, — сказал я.

— Окей.

Мы спустились к перекрестку и встали на обочине. В последний год я много наездил автостопом, как правило с Дагом Магне, когда надо было попасть в Хове, или Ролигхеден, или еще куда вдруг захочется, и редко тогда бывало, чтобы мы прождали попутки больше часа.

На этот раз остановилась первая же машина.

В ней ехали двое молодых ребят.

Мы сели в машину. У них громко играла музыка, от грохота даже тряслись стекла. Водитель обернулся к нам и спросил:

— Куда едете-то?

Мы сказали, он прибавил скорость, да так, что нас вжало в сиденье.

— И к кому же вы в такую даль?

— К фру Хёст, — сказал Сверре. — Это наша учительница.

— Ага! — воскликнул тот, что сидел на пассажирском месте. — Задумали какую-нибудь пакость? Мы тоже хулиганили, когда были маленькие. Отправлялись к учителям домой и пугали их до смерти.

— Нет, мы не за этим, — сказал я. — Мы просто навестить.

Он обернулся и уставился на меня:

— Навестить? Зачем это? Узнать, что задано, или что?

— Не-а, — сказал я. — Просто повидаться.

Он снова повернулся вперед. Остаток пути они молчали. На перекрестке резко затормозили.

— Ну, пока, ребятишки, приехали, — сказал водитель.

Меня немного мучила совесть. Ведь мы их разочаровали, но как тут было соврать! В утешение я как можно теплее поблагодарил их за помощь.

Они с грохотом понеслись дальше во тьму.

Мы со Сверре поплелись по грунтовой дороге. С обеих сторон высились раскидистые лиственные деревья. Мы еще никогда не бывали в этом доме, но хорошо знали, где он находится.

Перед домом стояли две машины, все окна ярко светились. Я нажал звонок.

— Это вы ? — удивилась фру Хёст, открыв дверь.

— Можно войти? — спросил Сверре.

Она поколебалась: