Алекс Тарн - Станцуем, красивая?

– Об этом не беспокойтесь, – выкладывает Анька свой главный убойный козырь. – У них есть. Много. Целых пять. На два дня хватит.

– Пять? – недоверчиво переспрашивает Димыч.

– Ты имеешь в виду пять пузырей?

– Пусть заходят! – восклицает Мишка в полном восторге. – Димыч, я открою?

– Пять пузырей чернил… – повторяет Димыч, ошеломленно покачивая головой. – Это что же за мужик такой ее бросил, чтоб его пятью пузырями отмывать? Генерал? Или даже маршал?

Ирочка заходит, смущенно озираясь. Обычно ее, как и прочих смертных, сюда не пускают: обмен перфолентами и чертежами производится Мишкой буквально через порог. Роберт чувствует себя куда уверенней. Во-первых, он уже бывал здесь однажды, когда Димыч созвал на празднование своего сорокалетия с десяток особо уважаемых сослуживцев. Во-вторых, в руке у него портфель с пятью бомбами кумулятивного действия, а обладатель такого арсенала будет желанным гостем в любой компании.

– Садитесь, коли пришли, – солидно говорит Димыч. – Мишка, принеси стулья и убери инструменты.

«Инструменты» в данном случае – это видавшие виды нарды, в которые Димыч и Мишка режутся дни напролет, а в последние недели кварталов, когда горит план и надо работать по ночам – круглые сутки. Эта древняя игра не надоедает им никогда, поскольку каждый выпитый стакан окрашивает ее в новые и новые краски.

Мишка споро сметает со стола доску, шашки и кубики. Пока он бегает за стульями, Роберт достает из портфеля бутылку и кирпичик черного хлеба.

– Надо же, «Тринадцатый»! – удивляется Димыч.

– Давно не завозили. Погоди-ка… у нас где-то тоже закусь была. Мы ведь с дамами, а дамы, они без закуси никак.

Он лезет в ящик стола и достает мятый плавленый сырок марки «Городской».

– Стаканы! – напоминает Роберт о главном.

– А как же…

– Мне не надо, – говорит Анька. – Вы тут располагайтесь, а я пошла. Извините ребята, никак не могу.

– Ну и иди! – не оборачиваясь, говорит Роберт. – Доиграешься ты, Соболева, попомни мое слово… От такого стола! – добавляет он, влажным взором окидывая получившийся натюрморт. – Кто ж от такого стола уходит?

Получилось и в самом деле красиво. Свежая газетка, крупно нарезанные ломти черняшки, две бутылки разных – по крайней мере, если верить этикеткам – портвейнов, стаканы и специально для дам – заботливо очищенный от налипших табачинок плавленый сырок.

Мишка приносит стулья и домино. Видно, что он намерен извлечь максимум из непривычно многолюдного празднества. Все нарды да нарды – от такой однообразной работы недолго и на стенку полезть!

– Будем козла забивать, мужики! – сообщает он и тут же поправляется: – И ледиз. Морского! На четыре конца! Эх!

– Банкуй, Робертино, чего сидишь… – веско говорит Димыч.

Лицо его серьезно, светлые глаза смотрят твердо и уверенно. Робертино берется было за бутылку, но передумывает на полдороге:

– Погоди, тебе какого?

Димыч философски качает головой:

– Без разницы. Все равно их из одной бочки наливают.

– Если бы из бочки, – в тон ему отвечает Шпрыгин, – а то ведь из бачка…

Ирочка широко раскрытыми глазами наблюдает за происходящим. Все тут для нее странно и незнакомо: и черняшка на газете, и вино «из бачка», и морской козел на четыре конца. Но больше всего дюймовочку пугает «Городской» плавленый сырок. Мама никогда не покупает таких, потому что они вредны для здоровья. А с другой стороны, пропадать, так пропадать! Анька берет ее за локоток и уводит за перегородку в соседнее помещение.

– Ируня, я пойду, а ты еще раз подумай, стоит ли.

– Ты о чем?

– Ну как… Ты же знаешь: бормотуха не очень-то совместима с этим … – она указывает глазами на Ирочкин живот. – В общем, если есть такой вариант, что ты решишь оставить ребё…

– Замолчи! – вдруг выкрикивает Ирочка, топая ногой. – Замолчи! Какое «оставить»?! Ты что, с ума сошла!

Из внутренней комнаты выскакивает Робертино, обнимает рыдающую Ирочку, прижимает к себе.

– Ничего, ничего, девочка… Сейчас вмажем, и все пройдет, вот увидишь… – он укоризненно смотрит на Аньку. – Ты ведь уходишь? Вот и уходи. Нечего тут воду мутить. Пойдем, Ируня, пойдем…

Они уходят за перегородку.

– Мишка, – слышит Анька командирский голос Димыча. – Выруби ты это чириканье. Задолбало.

– Ты что, Димыч? – удивляется Мишка. – Ты ведь сам говорил: срочный заказ…

– Выруби! Я сказал.

Щелкает тумблер, замирают на месте штанги координатографа, стихает птичье чириканье самописцев. В наступившей тишине слышно лишь бульканье вина в бутылочном горлышке и стук перемешиваемых Мишкой костяшек домино.

– Поехали! – бодро говорит Робертино.

Пора отправляться и Аньке. Она выходит, тихонько захлопнув за собой дверь. Замок щелкает, как выключатель. Сначала включили, потом выключили. Замку подходит, человеку – не очень. Эх, Ирочка-Ируня… На душе у Аньки нехорошо, неспокойно.

На душе у Аньки нехорошо, неспокойно. Уж она-то знает, что это такое – залететь не ко времени. Само это слово уже означает неприятность. Мужики залетают на нары, то есть в тюрягу. Мужики залетают на деньги, то есть проигрывают, например, в карты. Говорят еще «залетел по-крупному» – это, типа того, совсем плохо. Вот и у женщины «залетела» – это совсем плохо. А ведь должно-то быть не так.

Взять хоть всех этих мадонн с младенцами на стенах Эрмитажа – они как, тоже залетели? И если да, то почему тогда весь мир умиляется, на них глядючи? Непонятно. Впрочем, тут уместней другой сюжет – «Благовещение». Живешь себе, не тужишь, слушаешь в институте лекции, ходишь на вечеринки, и вдруг бац! – заявляется к тебе некий хмырь.

– Ты кто, хмырь?

– Я ангел.

– Врешь, ангелов нет.

– Есть, вот крылья.

– Все равно врешь.

– Ну, неважно. У меня к тебе весть.

– Какая-такая весть?

– Благая.

– Ну, коли так, то валяй, ангел, выкладывай. А мы послушаем.

– Ты залетела.

– Что-о-о?!

Примерно так. И тут уже небо кажется тебе с овчинку, сидишь вся в соплях, в слезах и в пятнах раннего токсикоза, тоскуешь и думаешь: «Что же тут благого, окромя мата? И какого черта ты ко мне в окно залетел, хмырь с крыльями? И при чем тут я? Кому крылья даны, тот пусть и залетает, а я лучше на метро, в крайнем случае, пешочком».

Анька примерно представляла себе, когда это случилось. Со Славой они закрутили в самом конце первого курса, даже толком и не успели ничего, все впопыхах, на скамейках да на подоконниках. Потом началась сессия, потом он уехал в стройотряд, а Анька подрабатывала на обувной фабрике, отец устроил на временную.

В конце августа вернулся Слава – загорелый, сильный, с деньгами, казавшимися тогда огромными им обоим. Говорил, что все лето думал только о ней… вернее, нет: он говорил не «думал», а «мечтал».