Алекс Тарн - Станцуем, красивая?

– Вот космонавт вернется и вставит, – басом говорила Валя, успевшая за эти несколько дней заслужить репутацию изрядной похабницы.

Неоштукатуренные шуточки штукатура-лимитчицы пользовались в палате неизменным успехом.

Студентов к Свете действительно водили едва ли не каждый день. Они приходили группами по десять-пятнадцать человек в сопровождении профессора. Профессор покровительственно трепал Свету по щеке, улыбался и, в отличие от прочего персонала, не использовал в разговоре неприятно-рыхлого, полупрезрительного обращения «мамаша», а говорил «ну-с…», «извольте…», «сударыня…» и наверняка воображал себя эдаким классическим чеховским персонажем в пенсне. Вопросы он задавал преимущественно о родителях – Светы и «космонавта» – а затем переходил на дедов, бабушек и еще более отдаленных предков, желательно до Адама и Евы.

Светлана, прибалдев от дореволюционного стиля, добросовестно морщила лоб и, по обыкновению глядя в потолок, считывала оттуда всё, что помнила, то есть очень немного. Потому что родословные, как известно, есть только у буржуев и аристократов, а у нас все равны независимо от происхождения. Студенты строчили в блокнотах.

За день до выписки принесли переданные заботливыми мужьями свертки с одеждой, косметикой, бижутерией и прочими средствами окончательного возвращения в статус нормальной женщины. Самый большой сверток оказался у Светы – видно было, что «космонавт» постарался на славу.

– Знаешь, Кать, я ей даже немного завидую, – сказала Анька. – Уж теперь-то ей точно отдадут мальчика. Это такое чувство – впервые взять на руки своего ребеночка… Лично я чуть не растаяла.

В тот момент они вдвоем прогуливались по больничному коридору, где из-за сквозняков и не слишком большого количества отопительных батарей стоял приятный освежающий холодок. В простенках между окнами висели большие зеркала, и Катя, проходя мимо, всякий раз косилась на свою набухшую грудь, выпячивая ее и так, и этак. Похоже, ее волновали совсем другие мысли.

– Завидуешь, а? – рассеянно переспросила Катя, останавливаясь перед очередным зеркалом. – Дура ты, Анька. Все мы дуры. А я дурее всех… – она указала на свое отражение. – Ты только полюбуйся на эту глупую корову, на этот фрукт с двумя дынями. И, главное, зачем? Зачем? Нравится ему, видите ли, чтобы было за что подержаться. За яйца свои подержись, павиан хренов… Дура, дура и есть.

Она недоверчиво покачала головой, словно удивлялась тому, что такая очевидная мысль не посетила ее прежде. А рядом вверх и вниз по длиннющему коридору под руку со сквозняком шли женщины, женщины, женщины… – женский рай, женский ад, женское чистилище. По-утиному переваливаясь, чтобы не выронить тряпку, шли измученные роженицы. Шли лежащие на сохранении счастливые обладательницы трусов. Шли нынешние, во плоти и крови, шли прошлые – призраками, тенями, ожившими видениями чего только не повидавших стен. Катя вздохнула и повернулась к Аньке.

– А насчет Светки… Уж поверь мне на слово: на ее месте не пожелал бы оказаться никто. Спасибо больнице, подарили девочке несколько счастливых деньков. Последних деньков. Потому что дальше… – она устало махнула рукой. – Ладно, пойдем в палату.

– О чем ты, Катя?

– Нет-нет, даже не проси, не скажу. Пойдем, пойдем, надо посмотреть, чего он там положил…

Выписывали утром, но радостная суматоха воцарилась в палате задолго до назначенного часа. Под шутки и смех женщины наряжали, украшали и раскрашивали друг дружку, как будто вернулись в годы детской игры в дочки-матери. Перед самым выходом стали приносить детей, разворачивать, предъявляя товар не только лицом, как прежде, во время кормления, но всеми его пухлыми нежно-розовыми деталями, шелковой новорожденной кожей, крошечными ручками, ножками, пальчиками. Распишитесь, мамаша: получено в целости, сохранности и чистоте, без опрелостей, красноты и других неприятных спутников первых дней человеческой жизни.

Светкиного мальчика принесли позже других, когда Аня и Катя уже собирались выходить. Медсестра сказала:

– Сядьте, мамаша, сядьте.

Катя толкнула Аньку в бок:

– Давай, давай, на выход. Нечего на это смотреть… – и сама поскорее шагнула за порог.

Шагнула и, не оборачиваясь, застучала каблучками по коридору, в свою, незнакомую Аньке жизнь, где неведомые павианы любят подержаться за кормящую грудь. Анька осталась, и зря. Права оказалась опытная Катя: незачем было смотреть на плоское личико, раскосые глаза, коротенький носик, свинячьи ушки… Незачем было слушать тихий задушенный писк, с которым повалилась на кровать девочка Света, мечтавшая нарожать десятерых.

Медсестра вынула из кармана халата пузырек с нашатырем, смочила ватку, склонилась над Светой. Вот уж нет, мамаша, не спрячешься в обморок от беды. А ну-ка, возвращайтесь, добро пожаловать в жизнь. Да-да, не сон это, не кошмар, все это происходит наяву и с вами. Куда же вы… – ну вот, опять нашатырь… Эдак на вас, мамаша, весь пузырек изведут.

Анька на подламывающихся ногах вышла в коридор. Снаружи ждали радостные лица родителей и Славы, цветы, поцелуи, смех и счастье нормальной, правильной жизни, до этого момента воспринимаемой ею как нечто само собой разумеющееся, законное, положенное по штату. Не то чтобы она вовсе не принимала в расчет возможность несчастья и беды. Принимала, но при этом как-то молчаливо предполагалось, что несчастье могло быть лишь результатом ошибок и дурных дел. Споткнулась?.. – что ж, сама виновата, надо было под ноги смотреть.

Однако случай со Светой говорил совсем о другом. Ты можешь быть в полном порядке, прямее линейки и правдивей таблицы умножения, и все же одно ужасное мгновение может начисто стереть всю твою жизнь – разом, как волна стирает рисунок на песке. Кто-то раздавит тебя тяжелой пятой и двинется дальше, даже не заметив, не услыхав твоего тихого задушенного писка и, уж тем более, не приняв в расчет твои муравьиные планы и надежды, которые казались тебе такими значительными. И какая разница, что скажет по этому поводу какой-нибудь профессор кислых щей со своим «ну-с, сударыня, извольте…»? Что может знать об этом он, другой муравей, отличающийся от тебя лишь бородкой, пенсне и набором труднопроизносимых слов?

Они взяли такси до дому. Веселый шофер тоже, как мог, балагурил, принимая участие в общей радости. Анька вымученно улыбалась, прижимая к себе обвязанный синей лентой толстый сверток, из которого на нее смотрели спокойные голубые глаза ее нежного мальчика.

– Устала, Анечка? – заботливо спрашивал Слава с заднего сиденья. – Ничего, сейчас приедем, отдохнешь.

«Отдохну? – думала она. – Отдохну от чего? От этого страха? Но как от него отдохнешь, если он навсегда?»