Алекс Тарн - Станцуем, красивая?

Ты горестно наблюдаешь за тем, как твой намоленный, выстраданный, вычисленный кусок погружается в черную могилу чьей-то чужой сумки. Что теперь делать? Не идти же домой? Как назло, ты даже не заготовила запасного варианта и теперь лихорадочно производишь ревизию оставшегося нищего выбора. Взять, что ли, эту кость? На суп сойдет. Ох, как жалко, как жалко… Подходит твоя очередь.

– Что брать будем? – говорит красномордый продавец, переводя на тебя скучающий взгляд вершителя судеб.

Ты поднимаешь руку, чтобы указать, и тут за спиной вершителя распахиваются створки, и из запретных недр магазина выходит божественный мясник в клеенчатом фартуке, неся перед собой поднос с роскошным, нереально красивым, фантастически красным, кровью сражений завоеванным пушечным мясом.

– Вот это! – кричишь ты в наступательном экстазе, открывая пальбу из всех орудий одновременно. – Вон тот кусок! Нет, тот! Нет… нет… подождите…

Остановись мгновенье, ты прекрасно!

– Ждать месячных будешь, – нагло скалится продавец. – Говори, чего берешь, или выходи из очереди. Люди ждут.

Но ты плевать хотела на его грубость. Плевать ты хотела и на все прочие несчастья и разочарования, на усталость, на гудящие коленки, на мокрые ноги, на ноющие под тяжестью сумок руки, на тетку-Иуду, унесшую твой прежний заветный кусок. Потому что ты счастлива, реально, на всю катушку. Потому что твой прежний кусок и в подметки не годится этому, новому, уже лежащему на весах. То есть в подметки он только и годится, а этот… этот… этот хоть на бифштексы нарезай! Если бы не та кикимора, не видать тебе этого чуда! Вот ведь, поди ж ты, бывает, что и Иуда попадает прямиком в Спасители!

– Два двести пятьдесят! – рявкает продавец и косится на очередь.

Твое сердце падает: двести пятьдесят граммов!

Это намного больше допустимого перевеса. Неужели сейчас отрубит? Но – новое чудо: очередь глухо молчит, по горло погруженная в новые вычисления, новые выборы, новый передел будущего.

– Ладно, живи… – буркает продавец и, достав из-за грязного уха грязный карандаш, пишет цену на грязном обрывке бумаги.

Быстрее, в кассу! Боже, неужели это происходит с тобой?! Кассирша берет деньги, швыряет назад сдачу и чек. Вот и он, кусок. Вот и он, поразительно красивый, поразительно твой. Теперь можно даже посмотреть, что там с другой стороны. Гм… с другой стороны многовато жира, и кость, честно говоря, могла бы быть поменьше, но это уже детали. Главное, что тебе сегодня сказочно повезло, повезло так, как редко везет в этой жизни. Настоящий праздник, праздник победы!

Вот что такое покупка мяса, трудная дорога войны, протянувшаяся сквозь горечь разочарований и неудач к фейерверку победного салюта – от первых неясных разведсводок до пышных, скворчащих на сковородке котлет!

Но только не сегодня, не сейчас. Сейчас у Аньки совсем другая забота. Она вбегает в комнату, когда на часах без пяти три. Увидев ее, облегченно вздыхает в своем «Приюте» группенфюрер Зопа. Анька многозначительно машет начальнику рукой: помню, мол, помню, уже иду. Сумку на стул, дубленку на вешалку, сапоги к батарее… все? Все. Можно отправляться.

Первый отдел помещается на первом этаже за проходной. Тяжелая дверь обита жестью, за дверью – коротенький коридор. В торце – кабинет начальника, слева и справа еще по две комнаты. Анька останавливается в нерешительности: куда теперь? Она заглядывает в приоткрытую дверь одной из комнат. Комната невелика, метров шесть. Там как раз помещаются два кресла и журнальный столик. На стене над столиком – бра. В кресле – молодой мужчина приятной наружности, в костюме и при галстуке. Он вопросительно смотрит на Аньку.

– Вы кого-то ищете?

– Мне тут назначено, – смущенно говорит она. – На три часа.

– Ах, да! – восклицает мужчина, словно только сейчас вспомнив что-то. – В самом деле. Вы ведь Соболева, Анна Денисовна? Не так ли? – он вскакивает и делает рукой приглашающий жест. – Так, так… – проходите, Анна Денисовна, садитесь.

Анька садится в кресло. Обстановка вполне домашняя, никаких тебе железных столов, привинченных к полу табуреток и яркого света в лицо.

– Моя фамилия Песков, Алексей Алексеевич, – представляется молодой человек. – Я ваш куратор.

– Мой куратор? – удивляется Анька.

Алексей Алексеевич улыбается. У него светлые прямые волосы, треугольное лицо и серые, немного рыбьи глаза.

– Ну, не совсем ваш лично. Куратор вашего предприятия. Так принято. У каждого крупного производственного коллектива есть свой куратор. Это удобно. Всегда есть к кому обратиться. Правда, не все об этом знают. Вот мы с вами сейчас познакомились, теперь вы знаете.

Он смотрит на Аньку, будто ждет от нее какой-то реакции. Но Анька тоже помалкивает, недоумевая, по какому такому делу она или, скажем, радистка Кэт, могли бы обратиться к товарищу Пескову. Непонятно, но и лишний раз спрашивать не хочется. Ты спросишь, а тебе ответят, как в кино: «Здесь вопросы задаю я!»

– А знаете, Анна Денисовна, мы с вами оканчивали один и тот же институт. Вы ведь учились в ЛИТМО?

– Да, в ЛИТМО, – чистосердечно признается Анька. – Факультет вычислительной техники.

Она чуть было не спрашивает «А вы?», но вовремя сдерживается. Здесь вопросы задает он.

– Что же вы даже не спросите, где учился я? – с некоторой обидой произносит Песков. – Неужели совсем не интересно?

«В самом деле, – думает Анька. – Это, в конце концов, невежливо».

– Где? – спрашивает она вслух.

– На оптике. Но с вами мы вряд ли встречались.

Мой выпуск был в семьдесят третьем. Вы тогда учились на…

– …втором курсе, – подсказывает Анька.

– Да… – Алексей Алексеевич ностальгически вздыхает и смотрит в потолок. – Альма матер. Золотые годы.

Качая головой, он выжидающе поглядывает на Аньку.

– Кому золотые, а я тогда как раз родила, – говорит она, чтобы поддержать разговор. – Не больно-то разгуляешься.

– Точно! – радостно подтверждает куратор. – С младенцем не погуляешь! Разве что в другом смысле, с коляской. Это вы верно заметили. А вот что вы думаете о Шпрыгине, Борисе Михайловиче?

– О ком, о ком? – опешив, переспрашивает Анька.

– Шпрыгин, Борис Михайлович, – терпеливо повторяет Песков. – Вы ведь, если не ошибаюсь, сидите с ним практически вплотную.

– Да, но… – но какой же он Борис? Он ведь Роберт…

Алексей Алексеевич широко улыбается.

– Роберт – это он так себя называет, Анна Денисовна. А на самом деле, если заглянуть в паспорт, то там ясно написано «Борис». Русским языком написано. Но, как видно, кое-кого русский не устраивает. Ни язык, ни имя. Не знали, а? Удивлены? Согласны? Ну, признайтесь, ведь удивлены?

– Удивлена, – признается Анька. – Даже представить себе не могла.