Филип Рот - Операция «Шейлок». Признание

— Верится с трудом, — ответил он кротко, — но если вы так говорите…

— На идею меня натолкнули ваши слова. А теперь, когда я эту книгу написал, вы передумали и решили, что на самом деле книга станет лучше — в ваших интересах, если не в моих, — если я вычеркну Афины целиком.

— Я этого не говорил, даже ничего похожего не говорил.

— Мистер Смайлсбургер, не прикидывайтесь старым дурнем — так вы ничего не добьетесь.

— Что ж, — пожимая плечами, ухмыляясь, делясь своим мнением старого дурня, как бы мало оно ни стоило, — если бы вы немножко присочинили… Это бы, наверно, не повредило делу.

— Но это же не художественное произведение. А «немножко присочинить» — совсем не то, что у вас на уме. Вы желаете, чтобы я выдумал совершенно другую операцию.

— Я — желаю? — сказал он. — Я желаю вам только добра.

Официант-индиец вернулся и стал ожидать нашего заказа.

— Что вы здесь едите? — спросил у меня Смайлсбургер. — Что вам нравится? — На пенсии он стал таким смирным, что не осмелился бы сделать заказ без моей помощи.

— Форшмак на слегка поджаренном бейгле с луком, — сказал я официанту. — На гарнир помидоры. И стакан апельсинового сока.

— И мне, — сказал Смайлсбургер. — Принесите абсолютно то же самое.

— Вы приехали сюда, — сказал я Смайлсбургеру, — чтобы подбросить мне сотню других идей, которые ничуть не хуже и столь же достоверны. Вы можете найти для меня сюжет, который будет даже великолепнее. Вместе мы сможем сочинить для моих читателей нечто более занятное и интересное, чем случившееся по воле судьбы в тот уикэнд в Афинах. Но я ничего другого не хочу. Это понятно?

— Конечно, не хотите. Это самый роскошный материал, который вы почерпнули из личного опыта. Вы не могли выразиться яснее или категоричнее.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Я поехал, куда поехал, сделал то, что сделал, встретился с теми, с кем встретился, увидел то, что увидел, узнал то, что узнал, — и ничто из случившегося в Афинах нельзя заменить чем-то другим. Подтекст этих событий неотъемлемо присущ этим событиям и никаким иным.

— Логично.

— Я не искал себе эту работу. Работа сама меня нашла — да что там, гналась за мной. Я выполнил все условия, которые мы с вами обговорили, в том числе задолго до публикации прислал вам копию рукописи. Собственно, вы — ее первый читатель. Меня к этому ничто не вынуждало. Я вернулся в Америку. Давно уже выздоровел от хальционового помешательства. Это уже четвертая книга, написанная мной с той поры. Я снова стал собой, снова прочно обосновался на своей территории. И все-таки пошел вам навстречу: вы ее хотели посмотреть, вот и посмотрели.

— Правильно сделали, что показали. Лучше мне и сейчас, чем кому-то, кто симпатизирует вам намного меньше, и впоследствии.

— Да-а? На что вы намекаете? «Моссад» закажет меня киллерам, как аятолла заказал Салмана Рушди?

— Могу сказать вам только одно: эта, последняя, глава не останется незамеченной.

— Что ж, если кто-то придет ко мне с претензиями, я направлю его к вам в сад в Негеве.

— Бесполезно. Они предположат: какие бы «приманки» я ни сулил вам тогда, каким бы неотразимо-соблазнительным приключением ни стала для вас эта история, как бы вас ни манило описать ее и насладиться успехом, теперь-то вы должны понимать, насколько сильно ее публикация повредит государственным интересам. Они закричат, что доверились вам, полагаясь на вашу преданность, а вы, написав эту главу, обманули их доверие.

— Я же и теперь не ваш сотрудник, и никогда им не был.

— Не мой — их.

— Мне не предлагали никакого вознаграждения, а я его не просил.

— Точно так же евреи на всей планете добровольно предлагают свои услуги в сферах, где их знания и умения могут внести решающий вклад. Евреи диаспоры — то, чего нет ни у одной другой разведки в мире: легион иностранных граждан, которых можно призвать на службу, и они будут верно служить. Бесценное богатство. У силовых ведомств нашего крохотного государства такие колоссальные потребности, что, если бы нам не помогали эти евреи, дело было бы швах. Те, кто выполняет задания вроде вашего, получают вознаграждение не в денежной форме и не от использования своих знаний ради личной выгоды в других местах, — их вознаграждение состоит в том, что безопасность и благосостояние еврейского государства становятся прочнее. Они сполна получают вознаграждение в форме выполнения своего еврейского долга.

— Что ж, я и тогда так к этому не относился, и теперь не отношусь.

Принесли наш заказ, мы приступили к завтраку, и следующие несколько минут Смайлсбургер педантично обсуждал с молодым официантом-индийцем ингредиенты форшмака, который готовила его дражайшая покойная матушка: в каких пропорциях она брала селедку и уксус, уксус и сахар, рубленые яйца и рубленый лук и т. п.

— Ваш форшмак отвечает самым строгим требованиям, — похвалил он официанта. А мне сказал: — Вы не стали подсовывать мне туфту.

— Почему вдруг я стал бы ее подсовывать?

— Потому что, насколько могу судить, вы не прониклись ко мне той симпатией, которой я проникся к вам.

— Скорее всего, проникся, — ответил я. — Ровно такой же.

— Когда в жизни пессимиста-циника вновь поселяется эта тоска по вкусам и запахам невинного детства? А можно мне теперь, когда подсахаренная селедка растворилась в ваших жилах, все-таки рассказать анекдот? Один человек заходит в еврейский ресторан вроде этого. Садится за столик, берет меню, просматривает, решает, что заказать, и тут поднимает глаза: перед ним официант, причем китаец. Официант говорит: «Вое вилт ир эсн?» Официант-китаец спрашивает у него на идише, без единой ошибки: «Что вы будете есть?» Посетитель удивляется, но делает заказ, а официант-китаец, принося каждое блюдо, говорит: «Вот ваше то-то, надеюсь, такое-то блюдо вам понравилось», — и всегда на идише и без единой ошибки. Пообедав, посетитель берет счет и идет расплачиваться к кассе, за которой сидит хозяин — совсем как тот толстяк в фартуке сидит вон там, за кассой. Хозяин, со смешным акцентом, очень похожим на мой, говорит посетителю: «Все в порядке? Все было как полагается?» Посетитель восторгается. «Идеально, — отвечает он хозяину, — все было великолепно. А официант — вообще поразительно: он китаец, но на идише говорит без единой ошибки». «Ша, тсс, — понижает голос хозяин, — говорите шепотом: он думает, что учит английский».

Я засмеялся, а он с улыбкой сказал:

— Никогда раньше не слышали?

— Казалось бы, я должен знать уже все анекдоты про евреев и официантов-китайцев, но нет, этого не слышал.

— А ведь анекдот с бородой.

— И все-таки не слышал.

Пока мы молча ели, я размышлял, может ли быть в этом человеке хоть толика искренности, хоть какая-то страсть, которая была бы еще сильнее, чем эта подсознательная потребность в хитрых маневрах, ухищрениях и манипуляциях. Пипику стоило бы у него поучиться. А может, так и было.