Филип Рот - Операция «Шейлок». Признание

— Две минуты назад вы проводили несколько другую линию.

— Думаете, я это говорю цинично.

— Вы всё говорите цинично.

— Я говорю от чистого сердца. Они безвинны, мы виноваты; они правы, мы неправы; они — жертвы, а мы — насильники. Я жестокий человек, творящий жестокости ради жестокой страны, и я жесток сознательно и добровольно. Если когда-нибудь палестинцы победят и здесь в Иерусалиме состоится суд над военными преступниками, который будет проходить, допустим, в том же зале, где сейчас судят мистера Демьянюка, и если на этом процессе на скамье подсудимых будут не только крупные шишки, но и мелкая сошка вроде меня, я не найду никаких оправданий для себя перед лицом палестинских обвинений. Собственно, тех евреев, которые по доброй воле жертвовали на ООП, будут ставить мне в пример как людей совестливых, воплотивших в себе еврейскую совесть, которые, сколько бы евреи ни принуждали их к соучастию в угнетении палестинцев, предпочли не отрываться от духовно-нравственных традиций своего многострадального народа. Их праведность будет мерилом моей жестокости, и я буду казнен через повешение. И что я же скажу суду, когда мой враг разберет мое дело и признает меня виновным? Сошлюсь ли я в свое оправдание на тысячелетнюю историю обесчеловечивающего, унизительного, страшного, варварского, кровавого антисемитизма? Повторю ли я историю наших претензий на эту землю, многотысячелетнюю историю здешних еврейских поселений? Сошлюсь ли я на ужасы Холокоста? Ни в коем случае. Я не оправдываю себя такими доводами сейчас, да и тогда до них не опущусь. Я не буду оправдываться простой истиной: «Я представитель своего племени и стоял на стороне своего племени», не буду оправдываться и непростой истиной: «Родившись евреем там и тогда, где и когда я родился, я всегда знал: какой поворот на жизненной стезе ни выбери, ты приговорен». Когда суд повелит мне произнести последнее слово, я не стану лепетать трогательные слова, а скажу своим судьям только одно: «Я сделал вам то, что сделал, потому что сделал вам то, что сделал». И если это не истина, то я не знаю, как подступиться к ней еще ближе. «Я делаю то, что делаю, потому что делаю то, что делаю». А ваше последнее слово в суде? Вы спрячетесь за Аарона Аппельфельда. Вы делаете это сейчас, и тогда сделаете то же самое. Вы скажете: «Я не одобрял Шарона, не одобрял Шамира, и моя совесть зашевелилась и содрогнулась, когда я увидел страдания моего друга Джорджа Зиада, увидел, как эта несправедливость довела его до безумия и ненависти». Вы скажете: «Я не одобрял Гуш Эмуним [84], не одобрял поселений на Западном берегу, меня ужаснула бомбежка Бейрута». Вы будете демонстрировать тысячами способов, какой вы гуманный и жалостливый, а потом они вас спросят: «Но одобряли ли вы Израиль и существование Израиля, одобряли ли вы империалистический, колониальный грабеж, который воплотился в Государство Израиль?» И тогда-то вы спрячетесь за Аппельфельда. А палестинцы вас повесят, как и меня, как они и должны. Ведь разве мистер Аппельфельд из Черновиц, что на Буковине, может служить оправданием того, что у них отняли Хайфу и Яффо? Они вас повесят рядом со мной, если, конечно, не перепутают вас с другим Филипом Ротом. Если они примут вас за него, у вас будет хоть какой-то шанс. Ведь тот Филип Рот, призывавший европейских евреев освободить присвоенную ими недвижимость и вернуться в Европу, в европейскую диаспору, где их истинное место, — тот Филип Рот был их другом, их союзником, их еврейским героем. И тот Филип Рот — ваша единственная надежда. Тот, кто для вас чудовище, — на самом деле ваш спасательный круг, самозванец — ваше алиби. Когда вас будут судить, притворитесь, что вы — это он, а не вы, пустите в ход все ухищрения, чтобы уверить их, что вы двое — одно лицо. Иначе вас сочтут таким же мерзким евреем, как Смайлсбургер. И даже еще более мерзким, потому что вы прячетесь от правды.

— Лимузин! — в дверях класса снова возник Ури, этот улыбчивый громила, по-шутовски дружелюбный, существо, явно не разделявшее моих рациональных представлений о жизни. Мне казалось, что я неспособен привыкнуть к присутствию этого коренастого коротышки: именно такие упорядочили, и даже чересчур, все то, что в нас, прочих людях, прилажено кое-как и ходит ходуном. Рядом с красноречием всей этой жилистой плоти, не испорченной интеллектом, я, хотя и превосходил его ростом, чувствовал себя крошечным, беспомощным ребенком. В прежние времена, когда все споры улаживались воинами, на Ури наверняка походила вся мужская половина человечества: хищные звери, замаскированные под людей, люди, которые выучились убивать без службы в армии, без специальной выучки.

— Езжайте, — сказал Смайлсбургер. — Езжайте к Аппельфельду. В Нью-Йорк. В Рамаллу. В американское посольство. Можете свободно наслаждаться своими добродетелями. Езжайте куда угодно, где сможете наслаждаться блаженнейшим чувством своей невиновности. Это сладостная роскошь — положение американского еврея, который полностью переродился. Наслаждайтесь. Вы — чудесный, редкостный, воистину великолепный феномен: по-настоящему эмансипированный еврей. Еврей, который ни перед кем не обязан держать ответ. Еврей, которому все на свете по душе. Еврей, который уютно устроился. Счастливый еврей. Езжайте. Выбирайте. Хватайте. Владейте. Вы — тот благословенный судьбой еврей, который не приговорен ни к чему, и уж точно не к участию в нашей многовековой борьбе.

— Нет, — сказал я, — это не вполне верно. Я — счастливый еврей, не приговоренный ни к чему, но все же приговоренный время от времени выслушивать высокомерных евреев-краснобаев, которые упиваются своей приговоренностью ко всем карам. Так что, спектакль все-таки закончился? Все стратегии красноречия исчерпаны? Все средства убеждения перепробованы? А может, вам пора спустить с цепи своего напарника, раз уж все прочие приемы не расшатали мне нервы? Пусть для начала перережет мне горло!

Эти слова я выкрикнул.

Тут старый калека вскочил, опершись на костыли, дотащился, отталкиваясь от пола, до классной доски и стер ладонью половину библейских увещеваний, которые написал на ней по-английски, а слова на иврите, написанные кем-то другим, оставил в неприкосновенности.

— Урок окончен, — известил он Ури, а затем, обернувшись ко мне, разочарованно сказал: — Вы что, до сих пор возмущаетесь, что вас «похитили»? — На миг он стал как две капли воды похож на того болезненного, обессилевшего старика, говорившего на куда более скудном и ограниченном английском, которого накануне изображал за обедом, внезапно показавшись мне сломленным, как будто жизнь давным-давно положила его на лопатки. Но я-то не клал его на лопатки, это уж точно. Может, просто слишком длинным у него выдался день, наполненный размышлениями о том, как расставить ловушку богатым евреям, которые еще не жертвуют Объединенному еврейскому призыву [85]. — Мистер Рот Номер Один, пошевелите своими умными еврейскими мозгами. Как ловчее сбить со следа ваших палестинских поклонников, если не продемонстрировать им, как мы насильно похищаем их драгоценного еврея, их антисионистскую знаменитость?