Ричард Руссо - Шансы есть…

Но таксист высунул в окно руку и показал отцу палец.

Когда отец Джейси вернулся к газону, мать уже помогла мужчине по имени Энди снова встать на ноги. Он просто теперь стоял перед ними — кротко, свесив голову, будто признавая, что это он во всем виноват.

— И что теперь? — осведомилась мать, похоже, у обоих мужчин.

— А теперь мы поедем кататься, — ответил отец, хватая мужчину за локоть.

— Не смей делать ему больно! — крикнула мать, когда отец Джейси подволок мужчину к своему «мерседесу» и грубо впихнул его внутрь.

Пока он обходил машину к месту водителя, лицо незнакомца маячило в раме окна. Поначалу Джейси казалось, что он смотрит на мать, но нет — он смотрел на нее.

«Мерседес» с ревом пронесся по улице и скрылся с глаз, но мать повернулась к дому не сразу. А когда повернулась, то просто немного постояла, глядя на дом, как будто видела его впервые. Джейси, замершей в дверном проеме, показалось, что мать перебирает несуществующие варианты.

Вопросы и ответы. Кухня. После сцены на газоне прошло двадцать минут. Заварили кофе. Мать обернула несколько кубиков льда кухонным полотенцем и приложила к губе, которую ей непонятно как разбили в потасовке. Мать с дочерью сидят друг напротив дружки в кухонном уголке.

Первые материны слова предсказуемы.

— Слава богу, в это время дня вокруг никого обычно не бывает. Кажется, никто не видел.

— Он кто?

— Пьяница.

— Кто он?

— Пьяница, — повторяет мать. — Пьянчуга. Сама же видела?

— Кто он?

Наконец мать встречается с ней взглядом и смотрит при этом умоляюще.

— Мы с ним когда-то давно были знакомы.

— Рассказывай.

— Он к тебе никакого отношения не имеет. Забудь про него.

— Он назвал меня по имени. Он пытался выговорить мое имя.

— Ничего он не пытался.

— Я слышала.

— Ты что-то не то слышала.

— Он тянулся. Меня потрогать.

— Он тебя и пальцем не тронет. Никогда.

Она это говорит. Просто сама же, к херам, говорит.

— Он мой отец, правда?

Мать отводит взгляд.

— Правда же?

Когда мать поворачивается к ней снова, глаза у нее твердые, точно ледышки. Такой взгляд Джейси видела и раньше, но его всегда удостаивался отец, а не она.

— Тебе придется выбрать, девонька, и выбирать надо прямо сейчас, пока домой не вернулся твой отец.

— Мой отец не вернется.

Мать ее прямо-таки смеется.

— Эй, а ты везучая. Можешь выбирать. Кого ты себе в жизни хочешь? Человека, которого всегда знала как своего отца, кто относится к тебе как к своей дочери, платит за еду, которую ты ешь, за одежду на тебе и за крышу у тебя над головой. Или вот… это … — Тут она изобразила корчи мужчины. — Что ты видела на газоне.

— У него есть имя. Энди. Я сама слышала, как ты его назвала.

— Да, его звать Энди, и мы это имя у нас в доме произносим в последний раз.

— Энди, — повторяет она.

Молниеносно мать выбрасывает над столом руку и шлепает ее по щеке.

— Неблагодарная сучка. Ты вообще представляешь, от чего я тебя спасла?

Не представляет. Ничего она себе не представляет, кроме того, что все это ложь — и никогда ничем другим и не было , только ложью.

Снаружи слышится подъехавший отцовский «мерседес». Нет, не отец он. Дональд. Вот кем отныне он станет. А мать ее будет Вивиан. Дон и Вив. И когда-нибудь очень скоро — хоть и недостаточно скоро — она от них освободится.

Как и в ту давнюю ночь — их последнюю ночь вместе на острове, — температура сегодня все падала и падала, и, несмотря на ветровки и бутылку виски, всех троих знобило от холода. Когда Линкольн зашел в дом за одеялами, которые они бы могли накинуть на себя, Тедди произнес:

— Слушай, Мик, не нужно этого, если не хочешь.

— Нужно, — ответил тот. — Мне надо было во всем давно признаться.

— А чего ж не признался?

— Она взяла с меня клятву. — Что было правдой, хоть и, следовало признать, не всей правдой, впрочем и ничем иным. — А сверх того, мне было стыдно. Когда мы в то утро уехали с острова и вы, парни, высадили меня на парковке в Фэлмете, помнишь? Я убедил себя, что не говорить вам о наших с Джейси планах снова встретиться в Вулз-Хоуле не ложь вообще-то, по крайней мере, не та, из-за которой на небо не возьмут. Но со враками как раз такое дело, правда? Сами по себе вроде как пустяки, однако никогда не знаешь, сколько еще придется врать, чтобы защитить первую ложь, и будь я проклят, если они все не громоздятся одна на другую. Со временем все они запутываются, пока не настает такой день, когда понимаешь, что даже не сама ложь имеет значение. Просто лгать для тебя как-то незаметно стало занятием по умолчанию. И тот, кому лжешь больше всего, — ты сам.

Дверь на террасу с рокотом откатилась — это Линкольн вышел с одеялами и фонариком, который попросил Мики. Это игра его воображения или за последний час Линкольн действительно постарел? Казалось невозможным, что перед ним тот же человек, который опрометью вылетел из кресла, и лицо его пылало яростью. Теперь то же самое лицо было рухнувшей развалиной — даже Тедди, несмотря на свою жуткую травму, смотрелся получше. И в этом виноват Мики.

— Ладно, — произнес Линкольн, садясь, — что я пропустил?

— Ничего особенного, — заверил его Мики. — Тед лишь предельно вежливо спрашивал, как я мог быть таким первостатейнейшим мудаком, чтобы все это скрывать от вас до сего дня. Вот тебе ответ — или часть его. — Вытащив снимок, который он на остров прихватил с собой на тот случай, если ему как-то достанет храбрости («Муж-жество!») во всем признаться, он двинул его по столу к ним. — Я его никогда никому не показывал.

Когда Линкольн включил фонарик, Мики, не желая видеть их реакцию, отвернулся к темной Атлантике. Но резкий вдох Линкольна все равно услышал. Тот рассматривал снимок чуть ли не целую минуту, после чего передал фонарик и фотографию Тедди, который разглядывал ее примерно столько же, после чего произнес:

— Боже правый. — Выключил фонарик и сказал: — В тот день, когда приходил Энди… Он ведь не был пьян, правда?

Она искала его повсюду, сказал Мики. Особенно по праздникам и дням рождения. А еще на спортивных играх (теннис, хоккей на траве), в которых участвовала. Постепенно Джейси стало ясно, что Энди тогда не мать ее повидать приезжал, а ее. Хотел присутствовать в жизни дочери — только это объяснение и имело какой-то смысл. Но не значило ли оно, что раз так, он и дальше будет пытаться? Такой возможности она скорее опасалась, поскольку всегда воображала, как он шарахается к ней, как блеет, не в силах даже имя ее произнести. Почему же, бывало, ей очень хотелось снова его увидеть? Потому что, когда он на нее взглянул, в глазах его читалась любовь; вот этого она уж точно себе не навоображала. А то, что он в тот день напился, не значило же, что он пьет всегда, верно? Ее смущало и пугало, что она может страшиться чего-то — и в то же время стремиться к нему. Она что, теряет рассудок? «Энди, — все время думала она, его имя просто не шло у нее из головы. — Энди». Чем больше гнала она от себя это имя, тем настойчивее звучал голос. По крайней мере, так было поначалу. Но постепенно, по мере того как она стала понимать, что он, вероятно, больше не появится, голос стихал и пропадал надолго, пока вдруг не начинал звучать снова, теперь — шепотом: «Энди». И когда такое происходило, ей хотелось одного — забраться в постель и укрыться с головой, как в тот раз, когда мальчишка Тодд впервые поставил все это под сомнение.