Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Час назад Мордовцев говорил об этом по телефону с Сулковским; Федор Владимирович сказал, что в губкомпарте очень обеспокоены событиями, разыгравшимися в Криничной и в Терновке, Колесников преподнес жестокий урок командованию объединенных частей, и надо из него сделать соответствующие выводы. Ответственный секретарь губкомпарта в разговоре не повышал голоса, говорил ровно, казалось даже, спокойно, но Мордовцев хорошо понял и оценил поведение Сулковского — криком в данном случае уже не поможешь. Они сами там, в Россоши, должны понимать, что имеют дело не с кучкой вооруженных бандитов, а с организованной военной силой, во главе которой стоит враг Советской власти.

Еще Федор Владимирович подчеркнул значение станций, узлов связи, словом, то, о чем и размышлял сейчас Мордовцев, сидя в торце наспех сколоченного длинного штабного стола и слушая мнения своих командиров. Да, Колесников, скорее всего по подсказке, а вероятнее, по прямому приказу штаба Антонова рвется к железной дороге, настойчиво атакует станции, крупные разъезды, нападает на эшелоны с важными грузами…

В штабе обсуждалось воззвание, написанное Алексеевским; в нем в доступной форме говорилось о причинах восстания в Старой Калитве, о его руководителях и целях. Воззвание решили разбросать с аэроплана над районом, захваченным повстанцами.

— С бумагой плохо, — вставил военком Воднев, человек общительный, улыбчивый, легкий. — Есть только серая, оберточная, а для такого дела нужна бы… — он прицелился глазами на карту, развернутую во всю ширь на столе, пощупал ее сильными смуглыми пальцами.

— Будем печатать на плохой, что поделаешь! — вздохнул Алексеевский. — Дорого яичко ко христову дню, а для нас каждый час дорог. К Колесникову теперь идут целыми деревнями. Возьмите Ивановку, Дерезоватое, ту же Криничную… Как считаешь, Аркадий Семенович?

Качко молча, в раздумье, покивал головой. Вздохнул:

— Маху мы дали. Срочно нужно дело исправлять. И воззвание это правильно задумано. Колесникова крушить надо теперь не только военной силой. Слово — это тоже большая сила.

— Не уверен, что на кого-то подействует этот клочок бумаги! — нервно возразил комполка Белозеров, подвижный, с чисто выбритым лицом брюнет. — Много ли среди бандитов грамотных?

— Нет, вы не правы, — откинулся на стуле Алексеевский. — И бумага эта, как вы выражаетесь, свою роль сыграет. И вообще, товарищи, я не думаю, что бои с Колесниковым займут у нас много времени. Учтем, во-первых, опыт… горький опыт! — он поднял палец вверх. — Подождем кавалерию Милонова, бронепоезд, из Воронежа батальон пехотной школы движется. Знают о восстании в нашей губернии и в Москве, лично товарищ Ленин. В Воронеж направлен с чрезвычайными полномочиями Николай Алексеевич Милютин. Насколько я понял из шифровки, — Алексеевский похлопал ладонью по кожаной, лежащей перед ним сумке, — специально для нас Москва выделила вагон винтовок, идут на помощь три свежих полка.

— Это другое дело, — заговорили одобрительно командиры.

— Осталось нам научиться хорошо воевать, — хмуро прервал говоривших Мордовцев. — Действительно, такое внимание и такая помощь! И губкомпарта, и Москвы… А мы… А мы, видите ли, отдыхаем на перинах перед боем, нежимся!.. Ну как можно, Шестаков! — Мордовцев, с досадой отшвырнув толстый красный карандаш, сердито смотрел на командира сводного пехотного отряда. — Как можно бросать на поле боя пулеметы?! Объясните! Такой подарок бандитам! У них теперь и своя батарея есть, и пулеметная команда, и… — Мордовцев закашлялся, и Алексеевский с тревогой поднял на военкома глаза.

Шестаков, одергивая гимнастерку, встал, потупил большую кудрявую голову.

— Федор Михайлович… ну, получилось все так неожиданно. Никто ведь не предполагал, что мы встретим вполне боеспособную и обученную в военном отношении банду. Колесников проявил не только коварство и хитрость, он и в тактическом отношении оказался силен, надо отдать ему в этом должное.

— Отдали уже! — Мордовцев грохнул кулаком по столу. — Два отряда отдали ни за понюх табаку. Ни одного бандита при этом не уничтожили! Двух командиров потеряли, пулеметы побросали. Да вас судить надо, Шестаков! За малодушие, за трусость!

Шестаков молчал; круглое его чернобровое лицо побледнело.

— Федор Михайлович, я… Я… должен доложить вам, что мои бойцы… Мы совсем не ожидали конницы, Федор Михайлович. От разведки никаких данных на этот счет не поступало. Я бы, разумеется, подготовил бойцов, но… Это сильно подействовало на них, психологически…

— Психически, — поправил Алексеевский.

— Да, психически, — согласно повернулся в его сторону Шестаков. — Или морально, как хотите. Но конница — как снег на голову. Из каких-то оврагов, щелей выскочила… целый кавалерийский полк, не меньше.

— У страха, правильно говорят, глаза велики. — Мордовцев зябко подернул плечами, запахнул плотнее шинель. — Конницы против вас было не более двухсот сабель, против ш е с т и с о т штыков!

— Отряд сборный, Федор Михайлович, — возразил несмело Шестаков. — Военные команды при ревкомах и исполкомах, милиция, добровольцы есть… Люди друг с другом и познакомиться как следует не успели. Едва под ружье стали и — вперед.

— А как же вы хотели?! — не выдержал Алексеевский. — На занятия времени нет, бандиты нам этого времени не дали. Учиться приходится в бою. И вы, кадровый командир Красной Армии, должны были все предусмотреть… В общем, так, товарищи: за трусость, проявленную бойцами на поле боя предлагаю отстранить от командования товарища Шестакова и передать его дело в ревтрибунал.

Смуглый лицом Шестаков стал белым.

— Товарищи!.. Федор Михайлович!.. — выдохнул он, растерянно глядя на сидящих за столом. — Да я… В конце концов… Дайте мне возможность доказать, что я… Я ведь всю гражданскую от и до, как говорится. Ранен был дважды!.. Зачем же так? Разве я не понимаю?

— Значит, не понимаете, Шестаков, если так говорите. — Мордовцев в такт словам постукивал карандашом по свежевыструганной столешнице. — Не понимаете, что Советская власть в опасности, что ваша растерянность… Да какая там растерянность — трусость! Тут другого и слова не подберешь… Безответственность Гусева и Сомнедзе — пусть на меня покойники не обижаются — все это привело к нашему серьезному поражению. Мы, как большевики, должны честно и прямо сказать об этом. Губкомпарт собрал и отдал нам все, что только можно было — орудия, пулеметы, винтовки, бойцов. А мы?.. Эх!

— Дайте мне возможность искупить вину, товарищ командующий! — Голос Шестакова звенел. — Во всех боях впереди буду, Колесникова зубами грызть стану. Личным примером, кровью вину искуплю!

Мордовцев долго молчал. Потом поднял на Алексеевского потемневшие, глубоко запавшие глаза.